- И где он сейчас?
- В Никомедии и, как всегда, доставляет массу беспокойств. У него просто страсть быть всегда на виду. - Чем больше Никокл хулил Либания, тем больший интерес вызывал он у меня; мне захотелось с ним встретиться. Но как это сделать? Либаний не мог приехать в Константинополь, а я - съездить в Никомедию. К счастью, у меня нашелся союзник.
В отличие от Никокла, которого я просто не переносил, евнух-армянин Евферий, три раза в неделю обучавший меня придворному церемониалу, был мне очень симпатичен. Этот тучный человек, всегда державшийся естественно и с большим достоинством, ничем не походил на евнуха - у него росла борода и был низкий мужской голос. Его оскопили в возрасте двадцати лет, так что он успел познать, что такое быть мужчиной. Однажды он рассказал мне с жуткими подробностями, как чуть не изошел во время этой операции кровью, "потому что чем ты старше, тем операция опаснее. И все же я доволен жизнью. Я прожил ее интересно, а в том, что со мною случилось, есть и положительная сторона: я не тратил времени на погоню за любовными утехами". Хотя последние слова и справедливы в отношении Евферия, их нельзя, однако, с полным основанием отнести ко всем евнухам, особенно тем, что жили во дворце: они, несмотря на свое увечье, способны к плотской любви, свидетелем чему я однажды оказался, - но об этом позднее.
Когда я сказал Евферию, что хотел бы поехать учиться в Никомедию, он согласился взять на себя щекотливые переговоры с секретариатом Евсевия. И вот между моим домом и Священным дворцом завязалась оживленная переписка. Шли месяцы, а Евферий все писал и писал для меня ежедневные прошения, на которые ему же самому зачастую приходилось и отвечать от имени Евсевия отказом в самых изысканных выражениях. "Это для меня хорошая практика", - приговаривал он устало.
Вскоре после нового, 349 года Евсевий наконец дал согласие отпустить меня в Никомедию с условием, что я не буду посещать лекций Либания. Никокл по этому поводу изрек: "Так же, как мы не позволяем детям приближаться к больному лихорадкой, нам надлежит охранять молодежь от опасных идей, не говоря уже о дурной риторике. У Либания есть отвратительная манера пересыпать свою речь шуточками, которые в конце концов надоедают, а в философии он чересчур привержен нашей глупой старой вере". Екиволию было приказано сопровождать меня и присматривать, чтобы я не нарушил запрета.
В феврале 349 года мы с Екиволием прибыли в Никомедию. Та зима была одной из счастливейших в моей жизни. Я ходил на диспуты опытных софистов и слушал лекции, на которых мог свободно общаться со своими сверстниками. Последнее не всегда было легким делом; они меня очень боялись, а я просто не знал, как себя с ними вести.
Имя Либания было в городе у всех на устах, но мне посчастливилось увидеть его лишь однажды - он стоял в окружении учеников под портиком гимнасия Траяна. Он был хорош собой, смуглый, с темными волосами. Мне на него указал Екиволий и мрачно заметил:
- Кто еще решился бы подражать Сократу во всем, кроме мудрости?
- Неужели он так плох?
- Он просто смутьян, хуже того - он еще и никуда не годный ритор. Так и не научился говорить как следует - сплошная трескотня.
- Зато он блестяще пишет.
- Откуда тебе это известно? - Екиволий бросил на меня внимательный взгляд.
- Мне… из разговоров учеников. Они много о нем говорят. - Екиволий и по сей день не догадывается, что я нанял стенографа, который записывал для меня все беседы Либания. Хотя Либания особо предостерегали от встреч со мной, он тайком присылал мне конспекты своих лекций, а я ему за это щедро платил.
- Он способен лишь развращать, - наставительно произнес Екиволий. - Мало того, что он дурной стилист, он к тому же ни во что не ставит нашу веру. Богохульник - вот он кто.
Приск: Не правда ли, похоже на Екиволия? Когда Юлиан стал императором, Екиволий превратился в ярого сторонника эллинской веры. Затем, после воцарения Валентиниана и Валента, он при всех бросился на землю перед храмом Святых Апостолов с воплем: "Топчите меня, я подобен соли обуявшей!" Меня всегда страшно интересовало: исполнил ли кто-нибудь его просьбу? Я бы был не прочь. Словом, Екиволий за тридцать лет переменил веру пять раз и при этом умудрился дожить до глубокой старости и умер, всеми почитаемый. Если в истории его жизни и есть какая-то мораль, мне она недоступна.
Я тоже припоминаю эту историю с сенаторской дочкой. Это что, правда? Я всегда подозревал, что ты был большим дамским угодником - в свое время, разумеется.