Я спросил, куда они намереваются бежать?
Ээва сказала:
— Это должен решать Тимо. Он объездил полсвета. Прежде всего сойдем там, куда нас доставит корабль. Если только это окажется такая страна, которая не выдаст нас России. А потом мы говорили о Швейцарии. Там должно быть много разных беглецов. И у братьев Тимо там есть какие-то друзья.
Еще мы говорили о том, что хотя в нынешнем году бегство и невозможно, все же было бы хорошо, если бы кто-нибудь из нас побывал до осени в Пярну и ознакомился с обстановкой. Какие корабли курсируют, где и как можно незаметно на них попасть. Причем, разумеется, в расчет идут только иностранные суда. Потому что капитан судна, которое ходит под русским флагом и возвращается обратно, вряд ли решится на такое дело. И Ээва еще добавила:
— Может, удастся с каким-нибудь капитаном условиться на будущее лето.
Когда Тимо пошел отпереть мне дверь, он сказал:
— Наверное, было лишне говорить, что наш сегодняшний разговор должен остаться между нами.
Я ответил: «Разумеется!» Пришел сюда к себе наверх и полночи с удовольствием и в то же время в смущении обдумывал это неожиданное, столь глубокое и безусловно опасное доверие, которое отныне роковым образом связывает меня с ними. И еще я думал о том, что Ээва казалась более захваченной мыслью о бегстве, чем сам Тимо. И о том еще, что Ээва продумала все с удивительной для женщины четкостью.
Хватит. Теперь мне следует еще тщательнее, чем прежде, прятать дневник. Ибо там, где к дому насильственно приставляют уши, не могут не появиться и глаза.
Четверг, 23 июня
Выше я писал, что ночью 19 мая 1818 года я оставил Ээву на диване выспаться и обрести ясную голову после пережитого потрясения.
Сестре моей в самом деле сразу же стала необходима ясная голова. Доктор Робст, Кларфельд и все прочие, не хочу скрывать, что в какой-то мере вместе с ними и я, были просто парализованы арестом Тимо. А объяснить это остальные умели еще меньше, чем я, который все же слышал основные пункты письма императора к Паулуччи. Кстати, именно от этого я был парализован еще сильнее, чем остальные. Ибо, как явствовало из письма, действительно в судьбе Тимо совсем не на что было надеяться. Ни на суд, ни на милость. И возможностью ошибки мы тоже не могли себя тешить. Ибо русские цари в этом отношении одним миром с папой римским мазаны, они тоже никогда не ошибаются.
Если у кого-нибудь из нас уже в первые недели после всего этого голова в самом деле была ясная, так это все-таки у Ээвы, на которую этот удар сильнее всего обрушился. Задним числом я уверен, что ей помогло одно обстоятельство: она все же больше остальных догадывалась, что стояло за арестом Тимо. Может быть, поэтому она и питала какую-то надежду.
Спустя неделю или две, уже не помню откуда — из Петербурга или из Польши, — прибыл в Выйсику господин подполковник Георг фон Бок, старший из двух младших братьев Тимо. Я увидел его впервые. Такого же роста и похожий на Тимо, по натуре, возможно, даже веселый человек, но теперь в силу обстоятельств озабоченный. Его лихие гусарские усы казались в странном противоречии с довольно угрюмым взглядом. Но к Ээве он был даже почтителен, да и со мной в должной мере вежлив, и, как потом выяснилось, вообще он был самым разумным человеком из всей родни Тимо. Похоже, что с детства он испытывал непоколебимое уважение к своему пусть всего на два-три года, но старшему брату. Может быть, в этом сказалась воспитавшая их рука покойного Лерберга. В какой-то мере отсвет этого уважения падал и на Ээву.
Кстати, именно Георг здесь у Валей и повсюду, где он бывал в гостях, вел такой разговор: Тимо послал императору дерзкое письмо? Согласен. Но это письмо, несмотря на все его свободомыслие, было рыцарским по форме и благородным по содержанию. Ибо немыслимо допустить, чтобы господин Тимотеус фон Бок поступил иначе! Забегая вперед, могу сказать, что это мнение сначала среди родственников, а потом среди всего лифляндского дворянства распространялось все шире. Ибо их человек, их кровный или сословный брат не мог поступить не по-рыцарски и неблагородно, каким бы он ни был дурнем со своей женитьбой, — да и в этой дурости он наверняка жертва собственной рыцарственности и благородства…
Господин Бок находился еще в Выйсику, когда из Риги прибыли чиновники главного фискала Лифляндии. И тут под ногами у нас — я имею в виду у Ээвы и в какой-то мере и у меня — произошло второе землетрясение. Менее значительное, чем арест Тимо. Потому что у меня здесь в Выйсику все равно ничего за душой не было (даже тех нескольких сотен рублей, которые лежат сейчас в шкафу, покрываясь паутиной). Да и Ээве тоже нечего было терять, кроме подаренных Тимо украшений, одежды и звеневших в ридикюле нескольких десятков рублей. Своих трех тысяч годовых она еще не получала (и особенно серьезно на них не рассчитывала), хотя в какой-то мере все же надеялась, и уже поэтому новый удар был жестоким. Два младших фискала с обтрепанными рукавами, тощие, пальцы в чернилах, вежливые и неподатливые, разложили свои брезентовые портфели, бумаги и Rechenbretter'ы[33] на зеленом сукне нашего бильярда и сообщили нам — Ээве, Георгу и почему-то и мне: суммы, взятые в долг господином Тимотеусом фон Боком, подполковником в отставке, при поручительстве или без оного, у различных лиц как дворянского, так и мещанского сословия, намного превышают стоимость Выйсику. Посему получен императорский рескрипт установить размеры собственности и данных под нее долгов. С целью выяснения суммы общего долга объявлена регистрация кредиторов… И кредиторы спешно стали записываться у главного фискала в городе Риге. Поступившие требования на суммы от нескольких десятков до нескольких тысяч рублей составили в самом деле невероятную цифру. По крайней мере для меня. Мое понимание таких вещей как было, так и остается в большой мере тем самым, следуя которому прожил свою жизнь наш отец — от хольстреского крепостного крестьянина и кучера до вольного батрака у кольгеяниского Рюккера. А отец так считал: мужчина в долг не берет, десять копеек просит портной, рубль просит коробейник, а больше рубля — жулик и шельма.