Для меня это была приятная неожиданность: я о подобном не смел и мечтать. В лучшем случае я надеялся когда-нибудь собственными отвагой и заслугами вернуть почетное звание, отнятое у отца по капризу императора. Однако для вольноотпущенников, видимо, это не было новостью, и по выражению их лиц и жестам я заключил, что они давно склоняли отца к такому шагу, поскольку от восстановления в сословии всадника они сами обрели бы дополнительное уважение и выгоды. Они лишь кивнули в ответ и заявили, что уже снеслись с вольноотпущенниками императора Клавдия, занимающими важные посты в государственной администрации. Отец владеет доходным домом на Авентине и имением в Цере и потому соответствует имущественному цензу, установленному для сословия всадников.
Отец попросил их помолчать и сказал:
— Все это не столь существенно. Гораздо важнее то, что мне наконец удалось получить свидетельства, недвусмысленно подтверждающие происхождение Минуция: это стоило мне немалых трудов. Вначале я намеревался попросту признать Минуция своим сыном, как только он достигнет совершеннолетия, но адвокат убедил меня, что этим я ничего не добьюсь, ибо его римское происхождение рано или поздно все равно будет поставлено под сомнение.
Отец достал целую кипу пергаментов, некоторое время листал их и наконец объяснил:
— Самый ценный документ — это брачный договор между Мириной и мной, заверенный римскими властями Дамаска. Это неопровержимое, подлинное и имеющее юридическую силу свидетельство того, что когда моя супруга забеременела от меня, я был счастлив и позаботился заранее определить правовой статус наследника.
Несколько мгновений он молча смотрел в потолок, а затем продолжил:
— Значительно труднее было составить точную родословную матери Минуция. Тогда я не считал это важным и почти не расспрашивал жену о ее родне. К счастью, наши с адвокатом поиски увенчались успехом: нам удалось установить, что их род происходит из города Мирины, расположенного в провинции Азия. Поскольку ее имя и название го рода совпадали, мой адвокат посоветовал мне начать поиски именно оттуда. Вскоре я узнал, что семья Мирины разорилась и переселилась на какой-то остров, однако можно не сомневаться: это были люди благородного происхождения. В подтверждение этого я распорядился установить статую своей супруги перед городским советом Мирины. Я преподнес городу и другие дары для увековечения ее памяти. А еще мой посланец дал отцам города денег на строительство нового здания совета, потому что старое совсем обветшало, и тогда они вызвались сами удостоверить древнее происхождение рода Мирины и даже вывести его от одного из речных богов, но это уж, пожалуй, было бы чересчур. На острове Кос мой посланец отыскал одного старого и весьма почтенного жреца храма Эскулапа, который еще хорошо помнил родителей Мирины и под клятвой заверил, что он — родной дядя моей покойной жены… Когда достойные, но неимущие родители Мирины умерли, она с братьями принесла жертву Аполлону и покинула остров.
— Как бы мне хотелось увидеть дядю матери! — пылко воскликнул я. — Он же мой единственный живой родственник с ее стороны!
— В этом нет никакой необходимости, — быстро ответил отец. — Это очень старый человек с ослабевшей памятью, и я уже позаботился, чтобы до конца жизни у него был кров, питье, еда и приличествующий его положению уход. Тебе же следует знать, что по материнской линии ты происходишь из благородного греческого рода. Когда же ты станешь взрослым, то не забывай бедный маленький городок Мирина и отправляй туда иногда дары, чтобы нас там помнили. Я, твой отец, — продолжал он торопливо, — был усыновлен и стал принадлежать к роду Манилиев, а потому зовусь Манилиан. Моим приемным отцом и, значит, твоим законным дедушкой, был известный астроном Манилий. Он написал труд по астрономии, который до сих пор изучают во всех библиотеках империи. Но тебя наверняка удивляет мое второе имя, Мецентий. Это имя моего собственного рода. Знаменитый Меценат, друг Божественного Августа — наш дальний родственник; он оказывал покровительство моим родителям, хотя и забыл упомянуть их в своем завещании. Он принадлежал к древней династии государей, чей род властвовал задолго до того, как Эней бежал из Трои. Через них наша римская ветвь восходит к этрускам, хотя по закону мы все-таки должны причислять себя к Манилиям и помалкивать о своих этрусских корнях, ибо римляне не любят вспоминать о них — ведь когда-то они были покорены этими племенами.
Отец говорил так торжественно, что все мы слушали его, затаив дыхание. Лишь Барб не забывал время от времени приложиться к кубку.
— Мой приемный отец Манилий был очень бедным человеком, — продолжал между тем рассказ чик. — Он истратил все состояние на книги и свою науку вместо того, чтобы познаниями зарабатывать деньги, так что поговаривали, будто только по рассеянности Тиберия он сохранил свое звание всадника. Очень-очень давно, в моей ранней голодной юности, мне пришлось служить здесь, в Антиохии, счетоводом. Я был вынужден, все из-за той же бедности Манилия, занять столь незавидную должность, которая не позволяла мне купить себе коня. Когда же я вернулся в Рим, мне посчастливилось обрести расположение некой высокопоставленной дамы, о чьем имени я умолчу. Эта умная, много испытавшая в жизни женщина познакомила меня с одной пожилой больной вдовой благородного происхождения; последняя же в своем завещании отказала мне все состояние, так что я мог наконец подтвердить свое право носить золотое кольцо. Однако к тому времени мне исполнилось тридцать лет, так что было уже поздно начинать карьеру государственного служащего. Вдобавок родственники вдовы оспорили ее завещание, они даже выдвинули подлое предположение, будто старая женщина была отравлена сразу после того, как подписала документ. Право было на моей стороне, и все же унизительные тяжбы вынудили меня покинуть Рим и отправиться в Александрию, где я занялся изучением некоторых наук. Тогда эта история наделала в Риме много шума, но я не думаю, что ныне кто-нибудь еще помнит об этом старом процессе, затеянном завистливыми и наглыми людьми. В общем, я говорю об этом лишь для того, чтобы Минуций знал — мне нечего стыдиться, ибо ничто не препятствует моему возвращению в Рим. Я даже полагаю, что после недавних событий нам надо уехать из Антиохии как можно скорее; да и погода пока благоприятствует плаванию. Если мы тронемся в путь через несколько дней, то для приведения в порядок моих дел у меня будет в запасе целая зима.
Мы закончили нашу трапезу. Факелы перед домом начали шипеть и гаснуть, и в светильниках почти не осталось масла. Я все время молчал и только упорно сдвигал в сторону свою повязку, чтобы почесать рану, которая начала зудеть. Перед нашим домом собралось несколько городских нищих, и по доброму сирийскому обычаю отец раздал им остатки еды.
Вольноотпущенники уже собирались распрощаться, когда из темноты выступили двое иудеев; их было тоже приняли за попрошаек и хотели прогнать, но отец поспешил им навстречу, почтительно поздоровался с обоими и сказал:
— Нет-нет, я знаю этих людей. Они посланцы великого бога. Давайте-ка вернемся в дом и послушаем их речи.
Пожилой иудей с седой курчавой бородой держался очень прямо. Он оказался купцом с острова Кипр. То ли он сам, то ли кто-то из его родственников владел домом в Иерусалиме, и отец встречался там с ним еще до моего рождения. Его звали Варнава. Второй путник был куда моложе, хотя уже начал лысеть. Его плечи прикрывал черный плащ из овечьей шерсти. У него были оттопыренный уши и такой пронзительный взгляд, что вольноотпущенники непроизвольно попятились и сложили пальцы в охранительном знаке. Это и был тот самый Савл, о котором мне говорил отец; впрочем, путешествовал он не под своим настоящим именем, а под именем Павла, ибо, смиренно объяснил он, среди подданных Христа о Савле шла дурная молва. Павел же значит «незначительный, ничтожный» — совсем как мое собственное имя Минуций, и это обстоятельство пробудило мое любопытство. Савл отнюдь не был красавцем, но в его взгляде да и во всем его облике сквозила такая уверенность, что ни у кого даже и мысли не возникало противоречить ему. Я видел, что ничье слово не смогло бы повлиять на него; сам же он, напротив, оказывал на других огромное влияние. Варнава рядом с ним (возможно, из-за своего возраста) производил впечатление человека спокойного и уравновешенного.