Когда Сабину посещало скверное настроение, она требовала от меня, чтобы я сам отправлялся за новыми зверями: за тиграми в Индию, за драконами, о которых ходило столько удивительных ле генд, в Китай, или же в знойную Нубию за носорогами. Я сердился на жену, и временами мне действительно хотелось все бросить и возглавить какую-нибудь экспедицию, но в конце концов разум всегда побеждал, и я говорил себе, что опытные люди вроде меня способны на нечто большее, чем ловля тигров или борьба с тяготами дальних странствий.
Потому ежегодно в день смерти моей матери я давал свободу рабу из зверинца и снаряжал его в путешествие за хищниками. Одного такого грека-вольноотпущенника, большого, надо сказать, любителя приключений, я отправил в Гирканию, велев попытаться достичь Китая. Поскольку грек был довольно искусен в письме, я надеялся получить от него толковый отчет о путешествии, чтобы создать потом новую книгу. Но грек этот точно в воду канул.
После смерти Британника и моей женитьбы наши пути с Нероном постепенно разошлись. Когда сейчас я думаю об этом, мне кажется, что брак мой с Сабиной явился в известном смысле бегством от императорского окружения. Наверное, именно поэтому я так внезапно и безоглядно влюбился в нее.
Когда у меня вновь появилось свободное время, я стал приглашать в свой дом римских писателей. Марк Анней Лукан, сын одного из племянников Сенеки, охотно беседовал со мной, потому что я без лести хвалил его поэтическое дарование. Петроний, который был старше меня всего на несколько лет, с удовольствием прочел мою маленькую вещицу о приключениях в стане киликийских разбойников и с одобрением отзывался об умелом использовании мною народного языка.
Петроний казался мне человеком глубоко образованным, поставившим себе целью саму жизнь свою превратить в произведение искусства, — конечно, лишь после завершения политической карьеры. Его общество, однако, утомляло меня, потому что он имел неприятную привычку днем спать, а ночью бодрствовать; он утверждал, будто с наступлением темноты в Риме становится так шумно, что заснуть просто невозможно.
Я взялся писать нечто вроде трактата о диких зверях — об их ловле, повадках, об уходе за ними и их дрессировке. Опасаясь, что читатели заскучают, я попутно рассказывал многочисленные удивительные случаи из жизни животных, которые произошли на моих глазах или на глазах моих знакомых, причем я использовал право любого писателя слегка приукрашивать события, дабы повествование было захватывающим. Петроний сказал, что книга должна получиться в высшей степени занимательной, и даже позаимствовал из нее для своих собственных сочинений несколько соленых выражений, любимых завсегдатаями представлений в амфитеатре.
Я больше не принимал участия в ночных хождениях Нерона по злачным местам Рима — ведь тесть мой был префектом города. И, как выяснилось, я поступил весьма предусмотрительно, потому что конец этих диких забав оказался весьма печальным.
Нерон никогда не сердился, если в уличных потасовках ему доставалась пара ударов, ибо считал это подтверждением того, что драка велась честно. Одной ночью под руку ему попался сенатор, вступившийся за честь своей супруги. Сей муж довольно чувствительно ударил цезаря по голове и вдруг с ужасом узнал в обидчике императора. По глупости он утром отправил Нерону письмо, в котором униженно просил у него прощения. Нерону пришлось вслух удивиться тому, что человек, избивший повелителя Рима, все еще жив и к тому же распространяет бесстыдные письма о своем злодеянии. Сенатор вынужден был послать за врачом, и тот вскрыл ему вены.
Сенека отнесся к происшествию неодобрительно и решил, что Нерону следует какими-то иными способами усмирять свои дикие порывы. Поэтому он велел привести в порядок цирк императора Гая Юлия у подножья Ватиканского холма и предоставил его в распоряжение Нерона. Там, в окружении преданных друзей, ему и впрямь удавалось отвести душу, носясь по арене на колеснице, запряженной четверкой.
Агриппина подарила сыну свои сады, которые простирались до самого Яникульского холма. Сенека надеялся, что конные состязания, в которых Нерон почти открыто принимал участие, умерят его неприлично пылкую для императора страсть к музыке и пению. В короткий срок Нерон стал отважным, искусным возничим. Недаром он с раннего детства обожал лошадей.
В Британии Флавий Веспасиан окончательно рассорился с Осторием и получил приказ о возвращении. Юный Тит отличился на службе, однажды мужественно взяв на себя командование отрядом конницы и поспешив на помощь отцу, окруженному бриттами. Впрочем, Веспасиан считал, что смог бы выпутаться из этой передряги и без посторонней помощи.
Сенека считал тлеющую маленькую войну в Британии бесполезной и опасной и настаивал на том, что займы, выданные им британским владыкам, предназначались для поддержания мира в стране, а вовсе не для развязывания боевых действий, разоряющих казну. Нерон приказал Веспасиану несколько месяцев отправлять консульскую службу, а затем сделал его членом почетной жреческой коллегии и распорядился о назначении Веспасиана на обычный срок проконсулом в Африку.
Когда мы встретились с ним в Риме, Веспасиан некоторое время молча разглядывал меня, потом лукаво улыбнулся и сказал.
— Ты сильно изменился за эти годы, Минуций Манилиан, и я имею в виду не только шрамы на твоем лице. В бытность твою в Британии я и мечтать не смел, что мы в один прекрасный день сделаемся родственниками. Но, разумеется, молодому человеку в Риме гораздо вольготнее, чем в британских болотах, где можно заполучить лишь ревматизм да жену-дикарку.
Я уже и думать забыл о своей женитьбе на Лугунде, и вот явился Веспасиан и напомнил мне о неприятной истории, которая приключилась со мной в стране варваров. Я стал упрашивать его ни кому не рассказывать об этом, и он успокоил меня:
— Да покажи мне хоть одного легионера, который, покидая чужбину, не оставил после себя целого выводка ребятишек. Однако твоя жрица зайцев так больше и не вышла замуж. Сына твоего она воспитывает как римлянина. Вот такими цивилизованными стали нынче тамошние знатные женщины.
Слова эти больно ранили меня, потому что Сабина даже не заикалась о ребенке, и уже давно мы не ложились с ней на брачное ложе. Я постарался отогнать назойливые мысли о Лугунде, как это частенько делал и прежде. Веспасиан же пообещал сохранить тайну моего британского брака, ибо был прекрасно осведомлен о крутом нраве своей племянницы Сабины.
На трапезе, данной моим тестем в честь Веспасиана, я впервые встретился с Лоллией Поппеей. Говорили, мать ее была в свое время красивейшей женщиной Рима и на нее так заглядывался сам Клавдий, что Мессалина прилагала все усилия, дабы покончить с ней. Но чего только не рассказывали о Мессалине!
Отец Поппеи Лоллий в юные годы принадлежал к кругу друзей заговорщика Сеяна и потому впал в вечную немилость. Лоллия Поппея была за мужем за одним малозначительным всадником по имени Криспиний и взяла имя своего дедушки по материнской линии, Поппея Сабина, поскольку носить имя отца было опасно. Дед этот имел звание консула и даже однажды удостоился триумфа. Таким образом, Поппея находилась в родстве с Флавиями, хотя степень этого родства я до сих пор точно не знаю. Память же тетушки Лелии сдала окончательно. Она путала совершенно разных людей и ничего не смогла мне объяснить. Приветствуя Поппею, я сказал, что мне искренне жаль, что у моей супруги Сабины общее с ней только имя.
Поппея непонимающе раскрыла свои огромные пепельно-серые глаза, которые, как я заметил позднее, меняли свой цвет в зависимости от настроения и освещения, сделала вид, будто не поняла, о чем я толкую, и спросила:
— Ты находишь, что после единственных родов я так постарела и подурнела, что не иду ни в какое сравнение с твоей целомудренной Сабиной, этой Артемидой-охотницей? А ведь мы с ней ровесницы, Минуций!
Кровь бросилась мне в лицо, когда я поднял на нее взгляд и сказал: