Через неделю после ареста вышел громовой указ Елизаветы Петровны сенату по поводу дела Бестужева. Он гласил:
«Извещаем всех и каждого, что наш досюльный канцлер Бестужев-Рюмин лишается всех почестей и званий, по справедливости божией — за свои вины. Что мы многократно питали долготерпение и умеренность к названному Бестужеву, какие только разрешал закон. Что мы во всех потребных случаях простирали на него покровительство и защиту. Но нам не пришлось вкусить от плодов милости нашей к этому человеку. Напротив, преступления его выросли в таких размерах, что нам не остается ничего иного, как действовать так, как мы действуем сейчас…»
В дальнейшем указ в вину Бестужеву ставил его «гордость» и «жадность», неисполнение им императорских указов и, наконец, что он «неправо докладывал великому князю и наследнику и его супруге» и «старался злостнейшими клеветами отвращать их от любви и почтения к ее императорскому величеству». Главных причин, конечно, указать было неудобно.
Для Екатерины создалось положение, при котором, по ее же выражению, «не было никакой возможности остаться незапутанной в это дело». Однако и тут выручил он же, Бестужев.
Даже такая гроза, разразившаяся над ним, не испугала этого ловкого, прожженного царедворца, смелого и выдержанного. Через одного из своих музыкантов и графа Понятовского он передал Фике записку, в которой ей советовал «держаться смело и бодро», потому что «одними подозрениями ничего доказать нельзя», между тем как «доказательства все сожжены». Было даже условлено, что их переписка будет продолжаться, для чего музыкант Бестужева будет прятать записки своего господина в кирпич, сложенный для постройки нового здания рядом с домом Бестужева… Записка, однако, была перехвачена, передана императрице, и та увидела, что Фике в своих письмах писала не имена, а условленные клички, то есть определенно конспирировала.
Картина была ясна — в петербургском правительстве хозяйничали длинные руки Фридриха II, прусского короля. Снятого Бестужева заменил граф Михаил Ларионович Воронцов, вполне находившийся под влиянием наследника, к тому же еще жившего с племянницей Воронцова. Да и главнокомандующий армией, действующей в Пруссии, Фермор уже написал этому же Воронцову письмо, в котором ищет его покровительства:
«Понеже главнокомандующий требует ассистенции[43] милостивых патронов[44], — писал генерал-аншеф Фермор на своем полурусском языке, — того ради беру смелость вашего сиятельства просить — меня и врученную мне армию в милостивой протекции содержать и недостатки мои мудрыми вашими наставлениями награждать…»
Многоголовая гидра измены, предательства, королевского прусского шпионажа и интриг плелась, росла, пухла, окружала Елизавету со всех сторон, и не Елизавете Петровне было совладать с нею, тем более что комедия раскаяния великого князя обезоружила ее совершенно.
Все это время Фике ходит «с кинжалом в сердце». Великий князь, после тринадцатилетнего супружества, не смеет приходить к ней в комнату, если там она одна. Он не смеет говорить с ней без свидетелей. Она появляется иногда при дворе, но опасается говорить с нужными ей людьми, так как может навлечь на них гонения. Она тщательно следит за своими бумагами, и все, что опасно — и письма и счета, — все давно сожжено. Она ждет ареста и следствия.
Однако время идет, острота положения постепенно сглаживается. Только тогда, не раньше, Екатерина Алексеевна начинает предпринимать свои ответные ходы… Она и раньше была умненькой девочкой, а полтора десятка лет при русском дворе научили ее многому. И Фике наконец пишет письмо государыне. Пишет по-русски…
«Я имела несчастье навлечь на себя ненависть великого князя», — пишет она и поэтому просит у императрицы разрешения уехать домой, в Штеттин. К родным.
«Я проведу остаток моих дней у родных, моля бога за ваше величество, за великого князя, за всех, кто желал мне добра или зла — безразлично: Я убита горем… Я только хочу спасти свою жизнь…»
Но даже такое трогательное письмо не произвело нужного действия: ответа не было, и нужно было нажать сильнее. Великий князь удачно нажал на родственные чувства, а Фике затрагивает теперь другую слабую струнку императрице — ее религиозность. Отец Федор, общий духовник и императрицы и Фике, — «силен как лев и мудр аки змий». Этот служитель алтаря после ночи, проведенной в беседе с Фике, на следующее утро явился к императрице. Нет никакого сомнения, что он получил за это значительную мзду. Отец Федор убедил государыню, что она должна принять свою невестку.
На Страстной неделе императрица всегда говела. В Великий понедельник она послала сказать своей невестке, что примет ее вечером.