С вечера Фике оделась в темное платье, долго ждала, прилегла, заснула. Только в половине второго ночи к ней в спальню явился Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии. От своих сложных дел этот человек страдал тиком — все лицо у него передергивалось, и при малейшем волнении он страшно таращил глаза.
— Ваше высочество! — тронул он Фике за плечо. — Проснитесь! Ее величество императрица желает вас видеть!
С бьющимся сердцем великая княгиня шла за жестоким разведчиком по слабо освещенным галереям дворца, — нигде ни души. Вдруг навстречу загремели ботфорты — к императрице тоже шел великий князь Петр Федорович, супруг Фике.
Императрица ждала Фике в своем кабинете, в длинной комнате в три окна. В двух простенках — золотые туалеты императрицы. На туалетах — свечи. Фикхен сразу же заметила, что на одном из туалетов лежат письма.
Ее письма!
В кабинете, кроме нее, были великий князь-наследник, граф Шувалов. Императрица сидит в обычном своем большом кресле. Перед ней ширмы, за ширмами — кушетка, на кушетке — Петр Шувалов. Еще один свидетель того, что будет говорить Фике.
Великий князь шагает по комнате. Александр Шувалов стоит неподвижно.
Фикхен смотрит на императрицу и видит, что та не гневна. Нет, она только печальна. И Фикхен бросается к ногам государыни, целует ей руки…
— Встань! — приказывает Елизавета Петровна: Фикхен не подымается.
— Ваше величество! Отпустите меня. Уехать… Домой! К родным! — рыдает она.
Императрица достает платочек. Тоже плачет.
— Ну как же я отпущу тебя? — говорит она. — У тебя же дети!
— Мои дети в ваших руках, и никогда ничего лучшего они не смогут иметь…
— А что я скажу обществу о твоем отъезде? — Ваше величество, можете объявить те причины, по которым меня ненавидит мой муж… Если… Если это только будет прилично….
— Но, Фике, чем же ты там будешь жить? — Буду жить, как жила до приезда сюда…
— Твоя мать в бегах. Она в Париже! Она оставила Пруссию.
— Да, я знаю… — всхлипывая, говорила Фике, — Мама! Мама так преданна России… Король Прусский и преследует ее за это.
— Встань же… Приказываю тебе.
Фике поднялась с колен и стояла под тихой речью Елизаветы Петровны, скорбно опустив голову:
— Один бог свидетель, сколько я плакала, когда ты была больна вскоре же после твоего приезда… Помнишь? Я так полюбила тебя. Да разве я бы оставила тебя здесь, если бы не любила!
«О, императрица оправдывается в том, что я не в милости у ней! — отмечает про себя Фике, Значит, смелей…» И говорит:
— Величайшее мое горе — это немилость вашего величества.
— Но послушай, — продолжала государыня. — Ты — гордячка!. Помнишь, я раз даже спросила тебя, не болит ли у тебя шея, — ты не поклонилась мне…
— Боже мой! — всплеснула руками Фике. — Да я никогда до сей поры и не подумала, что в этом была тогда причина вашего вопроса, ваше величество.
— Ты воображаешь, что ты умнее всех!
— Ваше величество! Если бы это было так, я поняла бы еще тогда, столько лет назад, почему вы задали мне такой вопрос. Но я не поняла!. Я так еще тогда мало понимала!
Великий князь прервал свое расхаживание по кабинету, остановился около Шувалова. Донеслись слова: — Она ужасно упряма.
Фике подхватила эту реплику. Как опытный фехтовальщик, она обернулась к мужу, напала на него:
— Ваше высочество, если вы говорите обо мне, то здесь, в присутствии ее величества, я должна сказать, что я лишь зла на тех, кто подбивает вас на несправедливые поступки. Да, я стала упряма, потому что та моя угодливость, которую я соблюдала по отношению к вам все время, вызывала в вас лишь одну неприязнь…
Наступило молчание. Императрица сидела, прикрыв глаза рукой от ярких свеч. Великий князь и Шувалов говорили теперь про связь Бестужева со Штембке… Так как это не касалось Фике, то она стояла молча, перебирая на груди черные кружева. Наконец императрица подняла на нее глаза:
— Как же ты смела отдавать приказания Апраксину? Останавливать армию в наступлении?
— Я? Приказания? Никогда в жизни… Мне и в голову никогда не приходило делать это.
— Вон на туалете твои письма. А тебе было запрещено писать ему…
— Вот это правда. За это простите меня, ваше величество. Но в письмах моих приказов нет. Я писала только, что в Петербурге говорят о нем.
— Зачем ты это делала?
— Я любила старика. Принимала в нем участие. Это было одно письмо. А в двух других я поздравляла его с рождением дочери да с Новым годом. Вот и все!