Мать была воспитана в китайских традициях, несмотря на то что по крови принадлежала к маньчжурам. По ее словам, когда маньчжуры завоевали Китай, они увидели, что китайская система правления гораздо лучше их собственной, и поэтому полностью ее приняли. Маньчжурские императоры научились разговаривать по-китайски (на мандаринском наречии). Император Дао Гуан ел китайскими палочками, стал поклонником пекинской оперы и для своих детей нанимал китайских учителей. Маньчжуры переняли все, даже китайскую манеру одеваться, и из собственных обычаев сохранили только один — прически. Императоры брили себе череп и оставляли на темени тонкую косичку, которая спускалась на спину. Императрицы зачесывали волосы наверх и прикрепляли к специальной широкой дощечке, украшенной орнаментами.
Родители моей матери исповедовали религию Чань, или Дзен, эту смесь буддизма и даосизма. Матери также было близко чаньское представление о счастье, которое заключалось в том, чтобы находить удовлетворение в самых малых вещах. Меня научили по утрам восхищаться свежим воздухом, осенью — цветом листвы, в любое время года — прохладой воды, для чего стоило только опустить в нее ладони.
Мать не считала себя образованным человеком, однако ее приводил в восхищение Ли Бо[5] — поэт династии Тан.[6] Каждый раз, читая его стихи, она находила в них новый смысл и красоту. Тогда она откладывала книгу и долго смотрела в окно. Ее яйцевидное лицо становилось при этом необыкновенно, сказочно красивым
В детстве я тоже говорила на мандаринском наречии китайского языка. Раз в месяц к нам приходил учитель маньчжурского, но из его уроков я запомнила только то, что они были очень скучными. Я бы вообще не стала бы терпеть этих уроков, если бы не родители, которые считали, что тем самым они выполняют свой долг. В глубине души я точно знала, что они сами относятся к маньчжурскому языку несерьезно и не собираются делать из нас знатоков маньчжурской культуры. Все делалось только ради видимости, чтобы мать перед гостями могла сказать: «О, мои дети разговаривают по-маньчжурски». Потому что маньчжурский язык уже умер, он превратился в пересохшую реку, из которой уже никто не может напиться.
Я сходила с ума по пекинской опере. В этом тоже сказалось влияние матери. Она была столь горячей поклонницей оперы, что в течение года экономила понемногу деньги и на китайский новый год нанимала местную труппу для представления спектаклей на дому. Каждый год труппа разыгрывала новый спектакль. На него мать созывала всех соседей с детьми. Когда мне исполнилось двенадцать лет, труппа разыгрывала спектакль под названием «Юй Мулан». Я просто влюбилась в покорителя женщин Юй Мулана. После представления я отправилась за кулисы нашей самодельной сцены и все содержимое своего кошелька отдала актрисе, которая позволила мне примерить ее платье. Она даже научила меня петь арию «Прощай, мое платье!». В течение следующего месяца все соседи на милю кругом только и слышали, как я распевала «Прощай, мое платье!».
Отец находил удовольствие в том, чтобы растолковывать нам содержание этих опер. Ему вообще нравилось демонстрировать свои знания. Он постоянно напоминал нам о том, что мы маньчжуры, правящий класс Китая.
— Именно маньчжуры стали истинными ценителями и пропагандистами китайской культуры, — говорил он, особенно воодушевляясь, когда в голову ему ударял алкоголь.
Особенно любил он останавливаться на деталях древней маньчжурской системы знамен (военных, а затем и гражданских чиновничьих корпусов, принадлежность к которым передавалась по наследству). При этом отец не успокоился до тех пор, пока все его дети не выучили назубок, каким образом в каждом знамени идентифицируются ранги, какова их иерархия и чем они знамениты. В Манчжурии существовало восемь основных знамен: низшие — окаймленные, более высокие — одноцветные, среди которых выделялись белое, желтое, красное и синее.
Однажды отец принес нам свиток с графическим изображением Китая. На нем Китай имел форму короны и был окружен цепью более мелких государств, жаждущих и привыкших выражать свою полную покорность Сыну Неба, то есть китайскому императору. Среди этих государств на юге находились Лаос, Сиам и Бирма, на западе Непал, на востоке и юго-востоке Корея, острова Рюкю и Сулу, на севере и северо-западе Монголия и Туужестан. Годы спустя, когда я вспоминала эту сцену, то понимала, что отец показывал нам карту, но с тех пор форма Китая значительно изменилась. К тому времени, когда отца настиг злой рок, в последние годы правления императора Дао Гуана, в Китае значительно усилились крестьянские восстания. Иногда в жаркие летние месяцы отец месяцами не появлялся дома. Мать очень беспокоилась за нашу безопасность, потому что ходили слухи, будто в соседней провинции восставшие крестьяне жгут чиновничьи усадьбы. Тогда отец переселился в свою рабочую контору в городе и пытался взять ситуацию в уезде под контроль. Но однажды из Пекина пришел императорский указ, согласно которому, ко всеобщему ужасу, отец был разжалован.
Он вернулся домой, сгорая от стыда. Заперся в своем кабинете и отказывался принимать посетителей. За один год его здоровье сильно пошатнулось. Врачебные рецепты громоздились в нашем доме стопками. Стало ясно, что он долго не протянет. Мать распродала все семейное имущество, но мы все равно не могли оплатить долгов. Вчера мать продала последнюю вещь: отцовский подарок на свадьбу, нефритовую заколку для волос в форме бабочки.
Прежде чем нас покинуть, солдаты вынесли гроб на берег реки, чтобы мы могли видеть проплывающие мимо лодки и попросить кого-нибудь о помощи. Жара усиливалась, воздух был абсолютно неподвижен. Запах разложения из гроба тоже усилился. Мы провели ночь под открытым небом, мучимые жарой и москитами. В животах у нас громко урчало.
Я встала на рассвете и услышала отдаленный топот копыт. Мне показалось, что я продолжаю спать, но через некоторое время передо мной действительно появился всадник. От голода и усталости я едва не падала в обморок. Всадник спешился и направился прямо ко мне. Не мешкая ни минуты, он вручил мне сверток, перевязанный лентой. Он сказал, что это от таотая здешнего города. Испуганная, я бросилась к матери, и вместе мы развязали сверток. В нем находились три сотни серебряных монет.
— Очевидно, таотай был другом твоего отца! — ликующе воскликнула мать.
С помощью всадника мы снова наняли сбежавших солдат. Но счастье наше длилось недолго. Буквально через несколько миль дорогу нам преградила группа всадников во главе с самим таотаем.
— Произошла ошибка, — сказал он. — Мой подчиненный вручил деньги не тому семейству.
Услышав это, мать бросилась на колени. Люди таотая снова забрали у нас деньги. От всех этих переживаний силы меня окончательно покинули, и я упала на гроб своего отца
Таотай подошел к гробу и сел рядом с ним на корточки, словно для того, чтобы получше разглядеть рисунок на крышке. Это был коренастый человек с грубыми чертами лица. Потом он посмотрел на меня, и я от страха вся напряглась.
— Ты не китаянка? — наконец спросил он, глядя на мои незабинтованные ноги.
— Нет, господин, — ответила я. — Я маньчжурка
— Сколько тебе лет? Пятнадцать?
— Семнадцать.
— Так, так. — Глазами он продолжал меня изучать с ног до головы.
— На дороге полно бандитов, — продолжал он. — Такой хорошенькой девушке нельзя путешествовать без охраны.
— Но моему отцу необходимо вернуться домой! — Я начала плакать.
Таотай взял меня за руку и вложил в нее отобранные деньги.
— Ради уважения к твоему отцу, — сказал он.
Позже я не забыла этого таотая. Став китайской императрицей, я отыскала его и в виде исключения продвинула по службе без чьих-либо рекомендаций. Он стал губернатором области и до конца своих дней получал хорошую пенсию.
2
Мы вошли в Пекин через южные ворота. Я испытала потрясение при виде массивных розовых городских стен. Казалось, что этим стенам нет конца, они возвышаются одна за другой и вьются вокруг всего города. Высотой они были около сорока футов, толщиной — около пятидесяти. В самой сердцевине этого многослойного цветка из стен находился Запретный город, резиденция китайского императора.
5
Ли Бо (701-762) — китайский поэт, автор лирических стихотворений и ритмической прозы. Сохранилось более 900 произведений