— Ваше величество, ваше величество, — кричали голоса вокруг нее, сердитые голоса мужчин, отдававшиеся эхом в расписных балках высокого потолка.
Она подняла руки, приказывая замолчать в сумерках этого раннего утреннего часа. Она ничего не ела и не спала, пока в городе бушевало пламя, а иностранные солдаты входили в ворота — нет, не в одни ворота; они сходились с четырех сторон света на ее город. Что оставалось, кроме войны?
— Час пришел, — закричала она. — Мы должны уничтожить иностранцев в их посольствах! — громко продолжала она вовнезапной тишине. — Ни единого камня не должно остаться на камне, ни единому человеку не должно быть дозволено жить!
Снова последовало молчание. Она нарушила свое обещание Жун Лу. Он прошагал вперед и упал перед ней на колени.
— Ваше величество, — вскричал он, и по его щекам покатились слезы, — ваше величество, иностранцы действительно наши враги, хотя им следует винить только себя за свою гибель, однако я заклинаю вас подумать о том, что вы делаете. Если мы разрушим эти несколько зданий, уничтожим эту горстку иностранцев, то их правительства гневно осудят нас, их армии, их флоты пронесутся по землям и по морям и нападут на нас. Наши гробницы Предков будут обращены в пыль, изваяния богов и алтари народа будут стерты с лица земли!
Сердце ее задрожало, кровь похолодела в венах. Но она скрыла свой страх. Она никогда не показывала свой страх, и эта старая привычка не подвела ее, хотя нынешний страх был чудовищен, страшнее отчаяния. Ее прекрасное лицо не изменилось, и веки не дрогнули.
— Я не могу удержать народ, — заявила она. — Они обезумели и желают мести. Если они не разорвут наших врагов, то они разорвут меня. У меня нет выбора. А что до вас, Верховный советник, то, если у вас нет лучшего совета, чем этот, чтобы нас им пожаловать, тогда оставьте нас. Вы освобождаетесь от дальнейшего присутствия.
Немедленно Жун Лу поднялся, слезы высохли на его щеках, и без единого слова или жеста он удалился.
Когда он ушел, советник Ци Сю вынул из высокого бархатного сапога сложенную бумагу, медленно развернул ее, с большим достоинством приблизился к трону и, встав на колени, протянул императрице.
— Ваше величество, — сказал он, — я позволяю себе предложить указ. Если мне дается такое позволение, то я зачитаю его вслух.
— Сделайте это, — приказала императрица. Ее губы были жестки и холодны, но она сидела торжественно.
Он принялся читать, и все услышали, что он написал. Это был указ о войне против иностранцев, который, в том случае если одобрит, императрица должна будет подписать и скрепить императорской печатью. Он дочитал до конца, а все слушали, и тишина была такой глубокой, что его голос отдавался под крышей. Когда он закончил, все замерли в ожидании ее воли.
— Отличный указ, — сказала императрица спокойно и холодно, — пусть его разошлют как декрет Трона.
Все выражали свое одобрение, не громко, а тихим торжественным тоном, а Ци Сю сложил бумагу и снова спрятал ее в бархатный сапог и, сделав поклон, отступил обратно на свое место.
Наступил рассвет, обычный час для общей аудиенции, преддверием которой было это собрание. Вперед вышел Ли Ляньинь и протянул ей руку. Императрица положила свою правую руку на его плечо, ступила вниз с трона и взошла в паланкин, который ждал на террасе. Отсюда ее отнесли во дворец, чтобы выпить чаю и съесть несколько цукатов. Вскоре она снова взошла в паланкин и направилась в Зал прилежного правления. Там ее ждалимператор в собственном паланкине, и когда она появилась, он первым вышел приветствовать ее, встав на колени:
— Великодушная мать!
Она слегка кивнула, но не ответила ему и медленно пошла ко входу в зал, поддерживаемая справа Ли Ляньинем, а слева вторым евнухом. У входа в зал на коленях стояли главы ее клана, принцы, Верховные советники, за исключением Жун Лу, председатели Шести советов и Девяти министерств, двадцать четыре генерал-лейтенанта двадцати четырех знаменосных дивизий и инспектора Домашнего хозяйства.
За императрицей медленно следовал молодой император, его лицо было бледно как воск, большие глаза смотрели вниз, а мертвенно-бледные руки были сложены у него на поясе. Императрица села на трон Дракона, а он сел на более низкий трон справа от нее.
Когда подобающие случаю церемонии вежливости были соблюдены и каждая группа чиновников заняла положенное ей место, императрица начала свою речь. Сначала ее голос звучал слабее, чем ей хотелось, но по мере того, как она говорила о том, что сделали враги, нарастающий гнев придавал силу ее голосу и блеск ее бессонным глазам.
— Мы укрепились в своей воле, — заявила она, — и наше намерение твердо. Мы не можем более терпеть, по приличию и по гордости, возмутительные требования иностранцев. Нашим намерением было пресечь бесчинства китайцев. Теперь это невозможно. Они слышали угрозы наших врагов, которые касаются даже моей особы. Вчера вражьи посланники потребовали, чтобы я удалилась от трона и позволила править моему племяннику — но ведь все знают, как плачевно он потерпел неудачу в качестве правителя! Почему они хотят, чтобы я ушла? Потому, что боятся меня. Они знают, что я не переменюсь, тогда как если бы на моем месте сидел мой племянник, то они бы лепили из него, как из воска, все, что захотели. Наглость иностранцев подтверждает пример французского консула в Тяньцзине, который потребовал форты Таку как часть платы за смерть простого священника.
Она сделала паузу и величественно оглядела огромный зал. Свет пылающих факелов падал на важные и встревоженные лица, повернутые к ней, и на склоненную голову императора, сидящего рядом.
— Будешь ли ты говорить? — спросила она у него.
Император не поднял головы. Он облизал губы и сцепил и снова расцепил свои длинные тонкие руки. Некоторое время казалось, что он не может говорить. Она ждала, ее огромные глаза непреклонно смотрели на него, и наконец она услышала его мягкий трепетный голос.
— Священная мать, — сказал он, облизывая губы через каждые два слова. — Я могу только сказать… возможно, не мне это говорить, но поскольку вы спрашиваете меня… мне кажется, что Жун Лу сказал мудрые слова. То есть… чтобы избежать кровопролития… то есть, поскольку нам невозможно вести войну против всего света, так как у нас нет военных кораблей и мощных орудий… лучше позволить иностранным послам и их семьям покинуть город мирно. Но не я… конечно, не я… могу принимать такие решения. Должно быть так, как желает Милостивая мать.
Немедленно один из членов Верховного совета обратился к императрице.
— Умоляю вас, ваше высочество, выполнить ваш собственный замысел, — сказал он громко. — Пусть не будет пощады всякому иностранцу, пусть их род будет истреблен. Когда это произойдет, то у Трона останется время и силы, чтобы раздавить китайских мятежников, которые снова сеют брожение на юге.
Императрица приветствовала это одобрение:
— Я слышала совет Жун Лу, и нет необходимости мне его повторять. Пусть подготовят указ, объявляющий войну.
Она поднялась, собираясь окончить аудиенцию, но немедленно раздались громкие возгласы несогласия. Если некоторые поддерживали и одобряли то, что она постановила, другие заклинали ее выслушать их. Ей пришлось снова сесть и выслушать одного за другим. Сторонники Жун Лу заявляли, что война будет концом династии, ибо Китай непременно потерпит поражение, и в этом случае китайцы захватят трон. Министр Иностранного приказа даже сказал, что находит иностранцев полностью разумными в сношениях с ними, и со своей стороны не считает, что они прислали документ, требующий ее удаления от трона. Разве иностранные дамы не хвалили ее? И действительно, как он сам отметил, иностранные посланники стали более мягкими и более любезными с тех пор, как она приняла их жен.
В ответ на это в ярости поднялся принц Дуань, и императрица велела министрам удалиться, чтобы избежать ссоры. Затем герцог Лань, покровитель боксеров, заявил, что прошлой ночью он видел сон, в котором ему предстал Нефритовый император, окруженный огромным полчищем боксеров, совершающих патриотические ритуалы, и одобрил их намерения.
Императрица откликнулась на его рассказ всем сердцем. Она улыбнулась своей прекрасной улыбкой и мягко сказала, что из своих книг она знала, что Нефритовый император явился одной императрице в старинные времена.