- Будто бы, - произнес поэт вслух, написание проверяя, и хотел уже далее сочинительство продолжить, но его прервали.
Вошла княгиня Троекурова, владелица дома на Первой линии Васильевского острова, в котором проживал бедный поэт, и, подбоченясь, вопрошала жильца могучим басом:
- Ты почто сам с собой разговариваешь? Или порчу на мой дом накликать желаешь? Смотри, я законы всякие знаю!
- Сам с собой говорю, ибо стих требует ясности.
- А ночью зачем эдак-то дерзко вскрикиваешь?
- От радости пиитической, княгинюшка.
- Ты эти радости мне оставь. Не то велю дворне своей тебя бить и на двор более не пущать. Потому как ты мужчина опасный: на службу не ходишь, по ночам, будто крыса, бумагой шуршишь.
Василий Кириллович, губу толстую закусив, смотрел в оконце. А там белым-бело, ярится чухонский морозец, пух да пушок на древесах. Вот завернула на Первую линию карета - никак в Кадетский корпус начальство приехало? Нет, сюда едут. Остановились.
- Матушка-княгинюшка, - сказал Тредиаковский, чтобы от глупой бабы отвязаться, - к вашей милости гости жалуют.
Барон Корф, президент Российской академии наук, волоча по ступеням лисьи шубы, зубами стянул с пальцев перчатку, пошитую из шкур змеиных. Перед важным вельможей неуклюже присела домовладелица; щеки у ней яблоками, брови насурьмлены (еще по старинной моде), и вся она будто слеплена из пышных караваев.
- Хотелось бы видеть, - сказал Корф, - знатного од слагателя и почтенного автора переложений идиллических с Поля Тальмана.
- А таких здесь не водится, - отвечала Троекурова. - Может, в соседнем доме кто и завелся почтенный, только не у меня!
- Как же так? А вот поэт Василий Тредиаковский.
- Он! - сказала княгиня. - Такой содержится.
Корф скинул шубы на руки выездного лакея.
- Не занят ли поэт? - спросил. - Каков он? Горяч?
Княгинюшка пред знатным гостем губы развесила:
- Горяч - верно: уже заговариваться стал. А вот знатности в нем не видится. Исподнее для себя сам в портомойне стирывает.
- Мадам, - отвечал барон учтиво, - все великие люди имеют странности.
Президента академии с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит пясткой, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы.
- Простите, что обеспокоил, - начал Корф любезно (и бедности стараясь не замечать, дабы не оскорбить поэта). - Я хотел бы оказать вам свое внимание. Над чем изволите размышлять?
Корф был известен в Европе как страстный библиофил, знаток философии и музыки скрипичной; дерзкий атеист со склонностью к познанию тайн древней алхимии, он, не в пример другим придворным, благосклонно относился к Тредиаковскому.
- Размышляю я, сударь, о чистоте языка российского. О новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии - элоквенция! - суть души моей непраздной.
- Типография академии в моих руках, - отвечал ему Корф. - Отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо.
Корф в сенях строго наказал Троекуровой:
- Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него в комнатах собак можно морозить. Да шуршать и разговаривать самому с собой не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачиваться в триста шестьдесят рублей ежегодно: по рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня русскому языку обучать станет.
Корф отъехал и поэта с собою увез; в академии Тредиаковский подписал конвенцию о службе. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они отбыли, троекуровский дом сразу перевернулся.
- Митька! Васька! Степка! - кричала княгиня. - Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели пышнее! Да печи топи жарче! Половик под ноги ему. Кувшин-рукомой да зеркало, то, что старенько, под рыло ему вешайте. О-о, боженька! Откудова знать-то было, что о нем знатные персоны пекутся?
Скудные пожитки поэта перекидали в покои, протопленные столь жарко, что плюнь на печку - шипит! Вот вернется домой секретарь и обалдеет. Княгиня в хлопотах даже запарилась. Но тут - бряк! - колоколец под окнами дома, и ввалился хмельной Ванька Топильский, главный сыщик из канцелярии Тайной.
Страх в людях приметив, он кочевряжиться начал:
- Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен да умен. Мне, княгинюшка, твой жилец надобен - Василий, сын Кирилла Тредиаковского, который в городе Астрахани священнодействовал.
- Мамыньки родные! - всплеснула княгиня руками. - Да его сей час президент Корф в своих санках на службу увез.
- Эва! - крякнул Топильский (и с комодов что-то в карман себе уложил). - С чего бы честь така Ваське? - спросил (и табакерочку с подоконника свистнул). Огляделся, что бы еще своровать, и сказал, страху добавив: - Ныне твой жилец, княгиня, в подозрениях пребывает. И мне их превосходительства Ушаковы-генералы велели доподлинно вызнать: по какому такому праву он титул ея царского величества писал "императрикс"?
- Как? Как он титуловал нашу пресветлую матушку?
- "Императрикс". Ну что, княгиня? Спужалась? Будешь теперь знать, как поэтов в свой дом пущать.
Троекурову даже в сторону повело. Думала: а ну, как и ее, сиротинку, трепать станут? Глаза закатила и отвернулась: пусть Топильский крадет, что хочет, только б ее не тронули. Очнулась (Ваньки уже нет) и снова затрепетала:
- Санька! Мишка! Николка! Где вы?.. Тащи все обратно в боковушку евонную. Сымай перины, рукомой убери. И капусту, что на двор выкинули, поди собери снова. Чтоб он подавился, треклятый! Я давно за ним неладное примечаю. Ныне вот и сказалось в титле царском. "Императрикс" - голову сломать можно, а такого не выдумаешь. О господи, до чего мы дожили. что будет?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из академии поэт ехал в казенной карете, обтянутой снаружи черным коленкором, а окошки были задернуты, чтобы прохожие не могли видеть - кого везут. Карета уже не академическая, а розыскная: ее за поэтом кровожадный Ушаков прислал.
Кони пронырнули в ворота Петропавловской крепости.
Вот и Тайная канцелярия "императрикс"!
А вот и главный инквизитор империи - Андрей Иваныч.
Вроде бы, как поглядишь, добренький старикашка с паричком, съехавшим на ухо. Возле него - инструменты, служащие для отыскания подноготной истины: плети, клещи, шила, дробила. Ушаков по-стариковски грел зябнущие руки возле горна пытошного. Потом запустил под парик свои пальцы, долго скреботал лысину. Начал вести допрос по "слову и делу" государеву:
- Ты што же это, сволота паршивая, куда жрать ходишь, туда и гадить задумал? Или своя шкура тебе дешевой показалась?
Тредиаковский сказал, что вины за собой не ведает.
- А титул ея императорского величества, от Бога данный, ты зачем обозначил в стихах неправильно? Мы ее зовем полностью в три слова (ваше императорское величество), а ты, сучий сын, единым словцом, будто облаял ее. императрикс-тыкс. - и всё тут. Теперь сознавайся: нашто титул государыни уронил? И не было ли у тебя в мыслях какого-либо злоумышления?
Поэт понял, что "слово и дело" из пальца высосаны.