Вскоре мы подошли к еще одной массивной двери. После того как замок был отперт, а тяжелый засов отодвинут, мы оказались в тюрьме как таковой. Что за зрелище предстало нашим взорам! Будто некий великан наполнил мешок сотнями закованных в кандалы людей, а потом ссыпал их в свое мрачное логово. Здесь почти не было света, и казалось, что мы очутились глубоко под водой. Одни узники стояли, переминаясь с ноги на ногу, другие сбились в кучки, но большинство их лежали на полу, в стороне от остальных, похожие на пожелтевший мешок с костями. Тела умерших в этот день еще не успели убрать, но отличить мертвых от живых было почти невозможно.
Мы медленно шли между тел — между покойниками и теми, кто ожидал своего конца, хотя, как я сказал, большой разницы между ними не было. Внезапно Цицерон остановился и спросил у одного из узников его имя. Чтобы расслышать ответ, ему пришлось наклониться. Римлян мы не обнаружили, только сицилийцев.
— Есть здесь римские граждане? — громко спросил Цицерон. — Есть кто-нибудь с торговых судов? — задал он еще один вопрос. Ответом ему было молчание. Цицерон обернулся и, подозвав начальника охраны, потребовал показать тюремные записи. Стражник, как и Вибий, испытывал страх перед Верресом, с одной стороны, и почтение к официальному обвинителю — с другой. В конечном итоге он уступил натиску римского сенатора.
В каменных стенах каменоломен были выдолблены отдельные камеры. В одних умерщвляли приговоренных к смерти (в те времена, как я уже упоминал, излюбленным способом казни было удушение), в других спали и принимали пищу стражники. Здесь же располагалось начальство. Из глубоких ниш в стене для нас вытащили коробки с отсыревшими свитками. Это были длинные списки с указанием имени заключенного, дня его взятия под стражу и освобождения. Однако напротив большинства имен стояло сицилийское слово «edikaiothesan» означавшее, что смертный приговор приведен в исполнение.
— Мне нужны копии всех записей, сделанных за три года правления Верреса, — сказал мне Цицерон. — А ты, — обратился он к начальнику стражи, — письменно заверишь их подлинность и точность.
Я и двое моих помощников принялись за работу, а Цицерон и Луций продолжили изучать записи в поисках римских граждан. Узники, томившиеся в каменоломнях в годы правления Верреса, по преимуществу были сицилийцами, но попадались имена обитателей почти всех стран Средиземноморья — испанцев, египтян, киликийцев, жителей Крита и Далмации. На вопрос о том, в чем состояла вина этих людей, начальник стражников ответил, что все они были пиратами — пиратами и лазутчиками. И разумеется, всех казнили. Согласно тюремным записям, среди них был и предводитель морских разбойников Гераклеон. Что же касается граждан Рима, то все они, если верить записям, включая двух человек из Испании, Публия Гавия и Луция Геренния, были «освобождены».
— Все эти записи — полная чушь! — негромко сказал Цицерон. — В них нет ни слова правды. Никто не видел казни Гераклеона, хотя пират, умирающий на кресте, без сомнения, привлек бы толпы восторженных зрителей. Зато многие видели, как казнили двух римлян. Думается, Веррес сделал обратное тому, что требовал от него долг: убил ни в чем не повинных судовладельцев вместе с моряками, а пиратов, наоборот, освободил, получив за это жирный куш — то ли выкуп, то ли взятку. Возможно, Гавий и Геренний узнали о его предательстве, и он решил их убить.
Мне показалось, что бедного Луция сейчас стошнит. Он проделал большой путь — от чтения философских трудов в солнечном Риме до изучения списков казненных в омерзительном подземелье, при неверном свете свечей. Мы постарались завершить работу как можно скорее, и никогда еще я не испытывал такого наслаждения, как в тот миг, когда мы выбрались из гнусной утробы каменоломен и снова стали частью человечества. С моря дул легкий ветерок, и даже сейчас, более полувека спустя, я помню, как мы, не сговариваясь, подставили ему лица и стали пить сладкий воздух свободы.
— Пообещай мне, — сказал Луций чуть позже, — что, когда ты получишь империй, к которому так стремишься, ты не станешь править с помощью беззакония и жестокости, свидетелями которых мы стали только что.
— Клянусь, — торжественно ответил Цицерон. — А ты, мой дорогой Луций, поразмысли над тем, почему хорошие люди оставляют занятия философией, стремясь обрести власть в настоящем мире, и пообещай мне, в свою очередь, всегда помнить об увиденном сегодня в каменоломнях.