– Пойдем, я провожу тебя к императору, – сказал Паликан. – Он хочет поблагодарить тебя лично.
Я видел, что Цицерон колеблется, но Паликан настойчиво тащил его за рукав, и наконец Цицерон двинулся следом за ним. По всей видимости, он решил попробовать вытребовать для себя хоть что-нибудь.
– Он собирается произносить речь? – спросил Цицерон, пока мы шли за Паликаном по направлению к трибуналу.
– Он не произносит речей, – бросил тот через плечо. – По крайней мере, до сих пор не произносил.
– Это ошибка с его стороны. Народ ожидает от него речи.
– Значит, народ будет разочарован.
– Какая жалость! – пробормотал Цицерон, обращаясь ко мне. – Я отдал бы полжизни, чтобы выступить перед такой аудиторией! Только подумать, столько избирателей собрались в одном месте!
Но у Помпея не было опыта публичных выступлений, и кроме того, он привык командовать людьми, а не лебезить перед ними. Под неумолкающие овации он вошел внутрь, и Красс последовал за ним. Аплодисменты постепенно стихли. Люди остались стоять на форуме, не зная, что делать дальше.
– Какая жалость! – повторил Цицерон. – Если бы я мог, я устроил бы им такое представление, какого они не забыли бы до конца жизни!
Позади трибунала находилось небольшое огороженное пространство, где в дни выборов магистраты обычно дожидались часа, когда было пора приступать к исполнению своих обязанностей. Именно туда, миновав охрану, провел нас Паликан, и буквально через мгновение появился Помпей. Молодой чернокожий раб протянул ему полотенце, и он вытер потный лоб и шею. Возможности поприветствовать его ожидало примерно с дюжину сенаторов, выстроившихся цепочкой, и Паликан заставил Цицерона втиснуться в середину этого строя. Сам он отошел назад – туда, где, наблюдая за происходящим, уже стояли Квинт, Луций и я.
Помпей шел вдоль строя сенаторов и пожимал каждому из них руку. Позади него двигался Афраний и шептал ему на ухо, кто есть кто.
– Рад встрече, – повторял Помпей. – Рад встрече. Рад встрече.
Когда он подошел ближе, у меня появилась возможность более пристально рассмотреть его. Несомненно, у него было благородное лицо, однако на его мясистых чертах лежала неприятная печать тщеславия, а величественная, отстраненная манера поведения еще больше подчеркивала откровенную скуку от происходящего, которую он даже не пытался скрывать. Вскоре Помпей дошел до Цицерона.
– Это Марк Цицерон, император, – подсказал ему Афраний.
– Рад встрече.
Он уже хотел двинуться дальше, но Афраний взял его за локоть и зашептал:
– Цицерон считается одним из самых выдающихся адвокатов города и оказал нам очень большую помощь в Сенате.
– Вот как? Гм, что ж, продолжайте и впредь трудиться так же хорошо.
– Непременно, – торопливо заговорил Цицерон, – тем более что я надеюсь в следующем году стать эдилом.
– Эдилом? – Это заявление, казалось, позабавило Помпея. – Нет, нет, едва ли. У меня на этот счет другие планы. Но хороший адвокат всегда может понадобиться.
И с этими словами он двинулся дальше.
– Рад встрече. Рад встрече…
Цицерон невидящим взглядом смотрел перед собой и с усилием сглатывал.
V
В ту ночь – в первый и в последний раз за все годы, которые я прослужил у Цицерона, – он вдребезги напился. Я слышал, как за ужином он поссорился с Теренцией. Это не было их обычной остроумной и холодной пикировкой. Нет, это была настоящая перебранка, разносившаяся на весь дом. Теренция упрекала мужа в глупости, вопрошала, как мог он поверить этой банде, получившей печальную известность благодаря своей бесчестности. Ведь они даже не настоящие римляне, а пиценцы![9]
– Впрочем, что с тебя взять! Ты и сам не настоящий римлянин!
Таким образом Теренция намекала на провинциальное происхождение Цицерона. К сожалению, я не разобрал его ответ, но произнесен он был тихим, угрожающим тоном. Что бы ни сказал Цицерон, ответ, по-видимому, был уничтожающим, поскольку Теренция, которую было непросто вывести из равновесия, выскочила из-за стола в слезах и убежала на второй этаж.
Я счел за благо оставить хозяина одного, но часом позже услышал громкий звон и, войдя в столовую, увидел Цицерона, который, слегка покачиваясь, смотрел на осколки разбитой тарелки. Его туника на груди была залита вином.
– Что-то я себя не очень хорошо чувствую, – проговорил он заплетающимся языком.
Я обнял хозяина за талию, положил его руку на свое плечо и повел в спальню на втором этаже. Это была нелегкая задача, поскольку Цицерон был значительно тяжелее меня. Затем я уложил его в постель и развязал сандалии.
– Развод, – пробормотал он в подушку, – вот решение проблемы, Тирон. Развод. И если мне придется покинуть Сенат из-за того, что у меня не останется денег – так и что с того? Никто по мне скучать не будет. Просто еще один «новичок», у которого ничего не вышло. О, Тирон…
Я подставил ему ночной горшок, и его вырвало. Затем, обращаясь к собственной блевотине, Цицерон продолжал свой монолог:
– Нам необходимо уехать в Афины, мой дорогой друг, жить с Аттиком и изучать философию. Здесь мы никому не нужны…
Его речь перешла в невнятное бормотание, и я уже не мог разобрать ни одного слова. Поставив горшок рядом с кроватью, я задул лампу и направился к двери. Не успел я сделать и пяти шагов, как Цицерон уже храпел. Признаюсь, в тот вечер я лег спать с тяжелым сердцем.
Однако на следующее утро, в обычный предрассветный час, меня разбудили звуки, доносившиеся сверху. Не отступая от своих привычек, Цицерон делал утренние упражнения, хотя и медленнее, чем обычно. Это означало, что он спал всего несколько часов. Таков уж был этот человек. Неудачи становились топливом для костра его честолюбия. Каждый раз, когда он терпел неудачу – либо как адвокат, либо после нашего возвращения из Сицилии, либо теперь, когда его столь цинично унизил Помпей, – огонь в его душе притухал лишь ненадолго, чтобы тут же разгореться с новой силой. Он любил повторять: «Упорство, а не гений возносит человека на вершину. В Риме полным-полно непризнанных гениев, но лишь упорство позволяет тебе двигаться вперед». И теперь, услышав, как он готовится к новому дню борьбы на римском форуме, я ощутил, что в мое сердце снова вернулась надежда.
Я оделся. Я зажег лампы. Я велел привратнику открыть входную дверь. Я пересчитал и составил список клиентов, а затем прошел в кабинет и отдал его Цицерону. Ни в тот день, ни когда-либо после мы ни словом не упомянули о том, что произошло накануне вечером, и это, я думаю, сблизило нас еще больше.
Цвет его лица был нездоровым, он старался сфокусировать взгляд, читая список клиентов, но в основном выглядел совершенно нормально.
– Опять Стений! – прорычал он, узнав, кто дожидается его в таблинуме. – Неужели боги никогда не пошлют нам прощение!
– Он не один, – предупредил я. – С ним еще два сицилийца.
– Ты хочешь сказать, что он размножается? – Цицерон откашлялся, прочищая горло. – Ладно, примем его первым и избавимся от него раз и навсегда.
Словно в странном сне, который повторяется из ночи в ночь, я снова вел Стения из Ферм на встречу с Цицероном. Своих спутников он представил как Гераклия из Сиракуз и Эпикрата из Бидиса. Оба они были уже пожилыми мужчинами, одеты, как и Стений, в темные траурные одеяния, с нестрижеными волосами и бородами.
– А теперь послушай меня, Стений, – жестко проговорил Цицерон, после того как пожал руку каждому из этого мрачного трио. – Пора положить этому конец.
Однако Стений находился в странных и далеких чертогах собственных дум, куда редко проникают посторонние звуки.
– Я безмерно благодарен тебе, сенатор. Теперь, когда мне удалось получить из Сиракуз судебные записи, – он вытащил из своей кожаной сумки свиток и вручил его Цицерону, – ты можешь сам убедиться, что сделало это чудовище. Это было написано до вердикта трибунов. А вот это, – он протянул Цицерону второй документ, – было написано после.
С тяжелым вздохом Цицерон поднес обе листа к глазам и стал читать.