— Что же делать?
— Ничего. По всем признакам, она — это Русская душа, воплощённая в человеке.
Я замолчал. Откровенно говоря, я не ожидал такого потока. У меня самого было над чем подумать и решить, чтобы не измучить свою душу, и я на некоторое время забыл о своей мистической, но кровной сестре.
«Чего не хватишься, везде — тайна», — сыронизировал я про себя, переделав слова из «Мастера и Маргариты» на свой лад, противоположный тому, кстати. Там было, кажется, так: «Чего не хватишься, ничего у вас нет», включая Господа Бога. Теперь всё наоборот, да и тогда было наоборот, только в тайне, а на поверхности, действительно, ничего не было, кроме атеизма. Но и сейчас на поверхности ничего нет, кроме звона презренного металла, что вполне равносильно атеизму. Впрочем, сейчас и на поверхности есть нечто иное, не один только звон…
Я тупо впал в такое раздумие, потому что откровения Мишины по поводу Сони ввергли меня в лёгкий тупик.
И вдруг я увидел перед собой её глаза. Это были мои глаза и не мои. В них было именно то, о чём говорил Миша.
У меня ёкнуло в сердце, видение пропало, впрочем, это было не видение, а духовное вспоминание…
Я махнул рукой Сугробову в знак полного согласия. В этот момент вошла она. Я замер.
— Как спали? — улыбнулась Соня, обращаясь к нам.
Мне показалось удивительным, что у неё есть тело.
Как у неё есть тело?.. Это вечное презрение к телу, идущее из глубины веков. Надо его преодолеть. Но, всё же, странно иметь такие несчастные и уязвимые тела. Но в том и заслуга…
Конечно, в тот момент я обо всей этой загадочной телесности и испытаний её и не думал. Мне сейчас это пришло в голову…
А тогда Соня присела на креслице около стола, повертела чашку и о чём-то простом заговорила. Но это вовсе не отменяло всё то, о чём мы говорили, что чувствовал и я, и Сугробов.
На душе стало легко. Что-то нежное вошло в душу. В конце концов, нужны не только очаги Бесконечности, но и нежности. Птицы пели за окном во славу их короткой жизни. И во славу этой короткой жизни все, вставши, собрались на террасе, позавтракали и с ощущением почти бесконечной жизни где-то в глубине себя уехали в матушку-Москву. Я остался один с Софьей своей премудрой, к которой вскоре прибыл и её тихий муж.
Через одиннадцать дней, как точно отражено в моих записях, позвонила мне взволнованная Рита, и между нами состоялся следующий разговор:
— Александр Семёнович, — говорит, — помогите, ради Бога: с Денисом плохо.
— А что?
— В безумной депрессии он.
— Почему в безумной?
— Да так. Весь день лежит на диване лицом к стене. А среди ночи поднимается и песни жуткие поёт у окна… Помогите… Он только вас, по большому счёту, уважает…
— Вы у него живёте?
— Да, я иногда сбегаю к нему, чтоб отдохнуть от родителей. У него же квартира-двушка.
— И не страшно вам, когда он ночью так поёт?
— Страшновато, но он же меня с детских лет любил, когда болела… Я его не беспокою, когда он поёт… Но, всё же, нервы сдают… Уже третий день так… Помогите, он всех помощников прогонит, кроме вас.
Пришлось ехать. К автомобилям у меня отвращение, потому добирался общественным. Впрочем, оказалось не сложным. Позвонил в дверь. Рита открыла, сама какая-то, точно во сне.
— Он там, у себя. Я вам мешать не буду…
…Денис сидел в кресле перед большим стенным зеркалом и неподвижно смотрел в него, скорее, может быть, в какое-то Зазеркалье.
Вид его был отключённо-мрачный, словно он ушёл в какую-то беспредельную тьму.
На меня он не обратил внимания. На столе, у противоположной стены, лежала, видимо, нарисованная им на большом листе бумаги непонятная карта с очертаниями незнакомых континентов, близко непохожая на горестную карту нашего земного шара.
Я вздохнул, и только тогда Денис проявил какие-то признаки возвращения к этой жизни.
Неожиданно вошла Рита с чайным подносом, дверь она открыла ножкой, ибо поднос с чаепитием был тяжеловат для неё.
Она всё это приятное поставила на стол для нас.
— Риточка, — пробормотал Денис сквозь свой ясновидящий бред. И это, видимо, таково было его первое слово после долгого периода молчаливого отсутствия.
— Денис, нас угощают, — провозгласил я.
— А, и ты тут, Александр, — произнёс он из глубины кресла. — Я вижу тебя в зеркале. Ты вышел оттуда?
Я рассмеялся. Денис встал и присоединился.
Рита ушла, мы остались одни.
Чай оживил его, пирожки он, однако, не тронул.
Я решил взять, как говорится, быка за рога, и спросил: