Видели! Машина остановилась внизу и люди в ярких костюмах начали раскладывать шланги и лестницы, пытались им что-то кричать. Среди них бегала женщина: она кричала больше всех и рвалась в горящее здание, только мешая работе пожарных; с ней был и мужчина, пытавшийся её остановить, но тоже очень обеспокоенный. По истошным крикам женщины Павел догадался, что это мама Семёна, а рядом с ней должно быть и отец. Он посмотрел на Семёна – тот всё так же, зажмурившись, сидел приклеившись к трубе. Значит, всё в порядке! Значит, они успеют! Но как же жарко…
Очередной раскат грома выбил из нависшей чёрной бездны первые капли. Сгорая в горячем воздухе, они летели вниз и испарялись, не достигая цели.
Пашка держался только правой рукой за край рамы; снаружи можно было дышать, только вот ноги соскальзывали, а огонь подступил вплотную к окну и обжигал пальцы. По стеклу поползли мелкие трещинки и подтёки, от него веяло жаром, как от раскалённой духовки.
И пальцы соскользнули.
Первые, освежающие капли, как тогда, в каморке гардеробщицы или в столовой, коснулись его макушки, вновь возвращая к жизни; стирая страшные грёзы, что приходят во сне, включая немилосердную реальность. Но такую нужную реальность! На секунду Пашка сквозь стекло увидел, что дверь в коридор распахнута, все шкафы и столы целы, и Лобачевский висит на стене совсем не хмурый и в совершенно целой раме, и всё это окутано лишь лёгкой дымкой. И он вцепился в раму с новой силой, но только после этого осознал, что рука ловит воздух, под ногами ничего нет, и что он – падает.
Что-то кричали снизу, и истошно вопила женщина, а Пашка только и видел, как капли дождя летят вместе с ним, не быстрее и не медленнее, и почувствовал себя дождём – чистым, свободным и счастливым, который соединяет небо и землю, который порождает жизнь и смывает склизкие останки былого, который обновляет и лечит. И где-то высоко остался Хомяк, державшийся за трубу крепко-накрепко, и это добавляло спокойствия и счастья.
Он не видел, каким мощным ливнем обрушилась гигантская туча на город, как улицы его превратились в реки, а газоны стали болотами. Не видел, как обнимали родители промокшего, перепуганного Семёна, сами вымокшие до нитки, но, в тот момент – счастливейшие люди на земле; как носились пожарные, заливая пушистой пеной внутренности школы, какая поднялась вокруг суматоха. Не видел он бледное, помрачневшее лицо директора Галины Алексеевны, прибывшей уже на следующий день, когда бродила она в сопровождении пожарных и полиции по вверенному ей образовательному учреждению; как вошла она в опустошённый компьютерный класс, при пожаре уцелевший, и как выносили из каморки труп несчастного сторожа, от которого остались только обгоревшие косточки. Не видел он и того момента, когда директор Галина Алексеевна и завхоз Николай Петрович очень скоро стали бывшими сотрудниками школы № 587 за грубое нарушение правил эксплуатации здания и, первым делом, систем сигнализации, а саму школу закрыли на ремонт, распределив учеников по соседним.
Немало слухов ходило о том, почему два подростка вместо того чтобы выбежать из здания полезли в окно. Это обстоятельство, а особенно гибель одного из них, наделало больше шума, чем сам пожар. По результатам осмотра здания весомых препятствий, чтобы его безболезненно покинуть, выявлено не было – горел только первый этаж, да и то не весь, и хотя дым и распространился по вентиляции на всё здание, возгораний больше нигде обнаружено не было. Семён Худуруков, непосредственный участник тех событий, утверждал обратное, однако из того, что в его рассказе присутствовал ползающий по лестнице обгоревший труп сторожа и ещё многие непонятные вещи, сделали вывод, что у него сильный шок и отправили к психотерапевту, а общепринятым осталось мнение, что подростки просто перепугались. Пашка же оказался прав – о нём мало кто вспоминал, не исключая и его непутёвой семьи; и только Семён, после пожара так и не вернувшийся в эту школу, а затем уже и взрослый, каждый год приходил к ней в тот памятный для него день в начале августа, становился в то место, где было некогда прикрыто брезентом тело Павла, и смотрел на четвёртый этаж, на окна кабинета алгебры. И неизменно видел он почерневший от дыма оконный проём – именно в этот день, тогда как во все другие он был чистым. И всякий раз над городом в тот день нависала туча, обрушиваясь вечером ливнем и грозой. Воспоминания захватывали его и уносили в прошлое, и он ясно видел, как висит на стене кровоточащий портрет Лобачевского, и карабкается по лестнице обугленная тварь. Воспоминания эти были настолько живы, что он почти чувствовал запах дыма, и тогда уходил, произнося «спасибо, друг». Потому что пожар был, и оставшийся на плече его ожог, давно заживший, не позволял ему сомневаться.