Февраль 1917 года показал, что в России нет противостояния в обществе, традиционного для других стран деления общества на правых и левых. Есть государство и есть противостоящее ему гражданское общество, современное настолько, что оно было бы дееспособным даже сейчас, сто лет спустя. Русское гражданское общество образца 1917 года было активным, единым, атеистичным, прогрессивным и левым.
Церковь не смогла даже в самой минимальной степени сыграть ту роль «властителя дум», ради которой она существовала в России и в других странах. Если в странах Запада прогрессивная часть интеллигенции и буржуазия противостоят «болоту» крестьянства, рабочих, феодалов, организованных в церковные общины и направляемых церковью — то у нас подобных общин просто нет. Показательно, что в отличие от многих стран Запада, православие не смогло организоваться политически, не существует «христианско-демократической» или «христианско-консервативной» партии.
Эта уникальность русского общества, его уникальные успехи в обеспечении внутреннего единства, борьбы интеллигенции за умы и чаяния рабоче-крестьянского класса (как потом показала история, успехи в завоевании сердец были сильно преувеличены), его свобода и антиклерикальность — и сделала русских, русское общество — авангардом всего европейского в борьбе за деклерикализацию и эмансипацию. Именно поэтому интеллектуальная Европа, проигравшая собственную борьбу — так жадно смотрит на Россию, с такой готовностью принимает всё русское. В России отсталость режима политического совмещается с прогрессивностью и даже авангардностью русского общества, русской интеллигенции. Европа ждёт победы русского общества над царизмом как первой победы нового над старым, за которой она и сама поднимется на новый бой против собственной церкви, бюрократии и государства.
Итогом же — была катастрофа. Не обязательно, она была исторически предопределена. Европа получила тяжелейшую травму во время Первой мировой, в России она была усугублена травмой Гражданской войны. Постоянное озлобление огромных масс населения — породили не свободу, а два чудовищных тоталитарных проекта — сталинизм и гитлеровский национал-социализм. Стало понятно, что без Бога — это не интеллектуал, рассуждающий о благе человечества и строящий идеальный мир на земле при помощи науки, а не веры. Это либо пьяный красноармеец с наганом и вопросом: Бог есть? Либо штурмбанфюрер СС, хладнокровно ведущий расово-этническую чистку. Эмансипация Европы была отложена до 90-ых, и только в 70-е годы ХХ века уровень благосостояния европейских стран превысил уровень 1913 года.
Ну а Россия? Путь России обратно к Богу был долог и труден. Генрих Григорьевич Ягода, генеральный комиссар госбезопасности, выслушав свой приговор — к высшей мере социальной защиты — сказал: «а все-таки Бог есть». Поздней осенью 1941 года — по приказу И.В. Сталина — в воздух поднялся самолет с чудотворной иконой Божьей Матери, он облетел Москву. В эту же ночь температура воздуха упала с минус двух до минус тридцати, в баках немецких танков замёрзла солярка, набившаяся в гусеницы грязь превратилась в мёрзлый камень, грузовики вмёрзли в грязную жижу, наступление сорвалось — немцы не могли воевать при минус тридцати. Это дало время, чтобы создать хоть какие-то рубежи обороны и подтянуть свежие сибирские дивизии. Германия потерпела первое чувствительное поражение за всю Вторую мировую войну. А потом — была Победа и смерть тоталитарного проекта вместе со смертью тирана. Но до сих пор у нас не хватило моральных сил отказаться от Ленина-Сталина, разумом прийти к их отрицанию.
Поколение «зеро», то самое русское поколение начала ХХ века — погибло в Гражданской, в застенках НКВД, тихо умерло на чужбине эмиграции, подарив России и всему миру серебряный век России, который так и не стал золотым. И у нас 1913 год стал мерилом, точкой отсчета по которому отмеряют успешность нас сегодняшних — пока он не был сменен 1991 годом.
Так закончился странный роман России и Европы начала века. Так — на смену Вере Холодной пришла Холодная война.
2.2. Война и мiр
Как то раз мне попалось на глаза выражение «великие нерассказанные истории девятнадцатого века». И мне подумалось — а что, в ХХ веке нет трагедий и нет нерассказанных историй?