– Да хранят меня от этого боги!
Эти слова Ургулания произнесла таким слабым голосом и таким тоном, что и женщина не столь хитрая, как Ливия, легко увидела бы в них подтверждение только что сделанного Ургуланией намека.
Несколько минут обе собеседницы хранили глубокое молчание. Сильная душевная борьба отражалась на сумрачном лице жены старого императора.
Слабость, проявленная Августом по отношению к несчастному Агриппе; страх, что друзья этого юноши и народ опять возобновят свои попытки добиться помилования; горе, овладевшее цезарем при известии о самоубийстве человека, бывшего столь долго его другом; наконец, оплакиваемая всем Римом злополучная судьба Марции, – все это в описываемую нами минуту представлялось Ливии опасностью, которую нужно было устранить во что бы то ни стало.
Она не могла перенести мысли, что работа всей ее жизни, направленная к возвеличению ее сына, может пропасть даром.
Наконец, по-видимому, она на что-то решилась; сделав жест, которым как бы отгоняла в последний раз мучившую ее мысль, и быстро встав с места, она подошла к столику и написала:
«Тиверию, императору и сыну, шлет приветствие мать его, Ливия.
Оставь войско и спеши сюда: Август при смерти».[301]
Затем, повернувшись к Ургулании, она сказала:
– Оставь меня: я должна идти к больному Августу. Ургулания вышла. Несколько секунд спустя вошел Агат Вай, табелларий Ливии.
– Тебе придется тотчас же ехать, – сказала она ему.
– Куда, госпожа?
– В иллирийский лагерь. Вручи Тиверию эти дощечки.
И отдавая Агату Ваю дощечки, старательно запечатанные, Ливия прибавила:
– Как видишь, они маленькие, и тебе легко будет спрятать их так, чтобы никто их не видел. Под страхом смерти поручаю тебе хранить в тайне данное тебе поручение. Мой казначей выдаст тебе необходимые на поездку деньги.
Август тем временем находился в своей библиотеке; здоровье его хотя и не было цветущее, но не представляло опасности для жизни.
Когда к нему вошла Ливия, он получил уже известие о трагической смерти Марции.
– Друг мой, – сказала ему Ливия, – ты дурно делаешь, что предаешься печальным мыслям; я советую тебе искать развлечений; я уже сделала распоряжения о приготовлениях в дорогу.
– А куда мы поедем? – спросил Август тоном, показывавшим отсутствие в нем собственной воли.
– Неаполитанские декурионы, объявив о публичных играх, устраиваемых там чрез каждое пятилетие в твою честь, просят тебя почтить эти игры своим присутствием. Отправимся в Неаполь; не совсем хорошо отказаться от приглашения; да к тому же эта поездка может принести пользу твоему здоровью.
– Пусть будет так, как ты желаешь, Друзилла.
И задуманная Друзиллой поездка была осуществлена. Август и Ливия присутствовали в Неаполе и на гладиаторских играх, и на банкетах, и на разных празднествах, дававшихся в их честь, и были предметом самых шумных оваций.
Среди этих развлечений Август забыл свое недавнее горе, обещания, данные им на острове Пианозе, и несчастных членов своего семейства; он упивался народными овациями, о торжественности которых его хитрая жена позаботилась заранее.
После шумных празднеств, в середине месяца августа, Ливия увезла императора в Нолу, чтобы успокоить там его душу и тело.
Нола была очень древним и многолюдным городом южной Италии, одним из двенадцати, основанных этрусками на плодородных полях Кампаньи, между Везувием с одной стороны и первой грядой Апеннин с другой; тут они прервали свое триумфальное путешествие.
Тотчас по прибытия Августа и Ливии в Нолу, к ним поспешили явиться все знатные римляне, находившиеся в это время на своих роскошных виллах, лежавших в окрестностях этого города. Особенное внимание они оказывали Ливии, так как всем была известна ее власть над старым и дряхлым мужем.
Между этими придворными находились также Крисп Саллустий, внук известного историка, с которым мы вскоре познакомимся, Гней Пизон и жена последнего, Мунация Плакцина. Гней Пизон гордился как своим богатством, большую часть которого доставил ему брак с Плакциной, так и своим благородным происхождением; Плакцина же отличалась необыкновенным честолюбием и недобрым сердцем. Муж и жена, казалось, понимали чувства и стремления Ливии: они при любом случае не только льстили ей, нахваливая ее добродетели, но и выставляли себя перед ней непримиримыми врагами Германика и Агриппины.
Вследствие этого, Гней Пизон и Плакцина пользовались большим расположением Ливии.
Однажды, разговаривая с Ливией, Плакцина, быть может и без всякого намерения, сообщила ей, что в Ноле ей, Плакцине, была знакома прибывшая туда из чужих стран колдунья по имени Мартина, которая будто бы умела предсказывать будущее и приготовлять сильнейшие яды. Ливия, выразив сомнение, что Мартина могла обладать такими качествами, пожелала, однако, видеть ее и услышать ее пророчества о ней и об ее муже.
Желая угодить императрице, Плакцина вызвалась привести к ней Мартину в ту же ночь: эта колдунья имела обычай принимать и посещать своих клиентов лишь по ночам.
Действительно, жена Гнея Пизона исполнила свое обещание, и ночью, секретным образом, ввела в комнату Ливии колдунью Мартину.
Предсказав сперва еще долгую жизнь Ливии Августе, Мартина не изменяя своей хитрости и прозорливости, осторожно коснулась гласных и тайных мыслей императрицы.
– Теперь, божественная Ливия, мне следовало бы сказать тебе, и тебе одной, то, что поведала мне судьба твоя; не желаешь ли ты, чтобы я говорила, иначе я могу забыть то, что мне теперь известно?
Ливия взглянула на Плакцину, которая, поняв этот взгляд, тотчас вышла из комнаты. Оставшись одна с императрицей, не опасаясь быть подслушанной кем-нибудь другим, Мартина проговорила:
– Ты желаешь узнать от меня нечто гораздо более серьезное.
– Каким образом ты это знаешь? – спросила Ливия, пораженная тем, что колдунья прочла ее мысли.
– Разве у тебя нет противников, врагов?
– Их много.
– Хочешь ли ты освободиться от них?
– Хотела бы…
– Если ты не уничтожишь их, то они тебя уничто-жат. Твоя судьба лежит на одной чашке весов; на другой же лежит судьба тех, которые мешают тебе и ненавидят тебя. Кому желаешь ты гибели?
– Им.
Мартина вынула из кармана своего платья маленький флакон со светлой, как кристалл, жидкостью и, потрясая флаконом, произнесла торжественным тоном:
– Тут, внутри, заключается смерть, которой не разгадает человеческий глаз; хочешь ты получить это?
– Давай сюда.
Взяв дрожащей рукой флакон и заплатив за него колдунье, Ливия Августа отпустила ее от себя со следующими словами:
– Завтра, еще до крика петухов, ты должна покинуть Нолу.
– Спи спокойно, – отвечала ей Мартина, – и не бойся ничего от меня. Ты жаждешь славы, а мне дорога жизнь. Завтра утром я буду уже на пути в мою дальнюю родину.
На следующий день Ливия встала ранее обыкновенного и, как добрая жена, пожелала лично присутствовать при приготовлении завтрака для Августа.
Приятно было смотреть на моноподиум императорской столовой, уставленный разнообразными яствами, возбуждавшими сильный аппетит.
Будучи хорошей хозяйкой и внимательной женой и зная страсть своего мужа к местным нольским фигам, особенно к таким, у которых выступил на поверхность прозрачный густой сок, Ливия позаботилась подать к завтраку самых отборных.[302]
В конце завтрака любезная супруга стала угощать своего мужа разными лакомствами, выбирая для него лучшие фиги, а для себя оставляя худшие, не блестевшие соблазнительными каплями. Тронутый таким вниманием Ливии, Август с удовольствием ел любимые им фрукты и находил их: необыкновенно вкусными.
Из внимания к слабому здоровью мужа, Ливия даже советовала ему не есть много фиг:
– Они могут повредить тебе, – говорила она ему.
301
Патеркол говорит, что сам Август вызвал Тиверия; но Тацит утверждает, что вызвала его Ливия.
302
Тацит, Светоний и Дион утверждают, что все подозревали Ливию в отравлении Августа. Первый из них говорит, что Август, как ходили слухи, был отравлен Ливией после того, как она узнала о его тайном посещении острова Пианозы. А Дион рассказывает, что узнав о намерении Августа простить Агриппу и сделать его своим наследником, Ливия отравила на фиговом дереве лучшие плоды, и затем, гуляя в саду вместе со своим мужем, угощала его намеченными ею фигами, а сама ела не отравленные.