Путиловский написал на листке: «Гершуни» и поставил восклицательный знак. Это уже дело Охранного отделения.
— А Викентьев?
— Ха! Тут дело было швах с самого начала! Он начал воровать у меня по мелочам с первого дня. Воровал спирт, марганцовку, желатин, селитру, касторку… воровал все, что видел. Я его заподозрил, но госпожа Максимовская к нему неровно дышала и уговорила меня подождать! Мальчик химик, ему интересно. Что, спросил я ее, воровать ему у меня интересно? Нет, говорит она, он опыты делает. Что да, то да — химик он от Бога. Все мог с первого раза. Но и вор он был от Бога. Господи, прости меня, грешного! Когда он украл весь мой нитроглицерин…
— Что‑что? — не успел записать Путиловский.
— Нитроглицерин. Это сердечное. Мои нервы не выдержали, я посоветовался с Двойрой, и та сказала «Ша!». А если моя Двойра скажет «Ша!», так я вам не позавидую. И я его уволил без выходного. Что было, что было! Такой базар! Хорошо, околоточный зашел погреться. «Вы, — кричит, — не подозреваете, чем все это для вас обернется! У меня связи!» У меня тоже связи — я так ему сказал, показал на околоточного, а потом на дверь.
— И все?
— Что все?
— Больше вы его не видели?
— Почему не видел? Еще как видел! На Невском. В экипаже! Под ручку с Максимовской. Но она тут при чем? Женщина слабая, а он красавчик. Отбил ее у провизора, тот очень переживал.
Путиловский записал все сказанное, откинулся в кресле, сделал паузу и с трудом выговорил:
— Провизор сегодня утром скончался в военно–морском госпитале.
Певзнер перекрестился, помолчал минуту, переживая сказанное, потом погладил себя по крепкой лысине:
— Ловко вы меня с морфием обошли…
— Распишитесь, пожалуйста. — Путиловский придвинул Певзнеру листы протокола. — У него остались родные похоронить?
— Никого. Я сам все сделаю. Вы что, Певзнера за человека не считаете? Хозяин должен хоронить работника. Он мое добро защищал. Господи, что делается на белом свете! Я вот что вам скажу: как век встретишь, так и проживешь. Чую, ой чую, плохо я его проживу…
Путиловский встал и проводил Певзнера до двери, что Певзнер оценил по достоинству:
— Вы умный человек! Я вижу…
— Спасибо за комплимент. До свидания. Мой поклон Двойре… э–э-э?
— Исааковне.
— Двойре Исааковне и Ребекке Исидоровне.
— Обязательно передам. Да, господин Путиловский… если морфий всплывет… всякое бывает… у меня влиятельнейший клиент! — и Певзнер многозначительно ткнул пальцем в небо. — Не могу даже имени произнести! У него такие слабые нервы! Как нитки. И ему прописали уколы… морфия… Вы меня понимаете? Я услуг не забываю, — и с этими словами Певзнер церемонно раскланялся.
Евграфий Петрович проверил все визитки из аптечной чаши. Меньшая часть из них принадлежала высокопоставленным клиентам Певзнера, которые, согласно стародавним агентурным данным, пользовались аптекой как источником успокоения нервов с помощью сильнодействующих средств. К каковым принадлежал и морфий.
Вторую половину клиентов, а вернее, клиенток можно было описать одним словом — кокотки. Но Евграфий Петрович такого слова не знал, поэтому обозначил их просто: «ж. б.», желтобилетницы. Хотя дамы эти к социальному слою желтобилетниц если и принадлежали, то только в начале своей успешной карьеры. Они покупали у Певзнера парижские косметические средства, а также лекарства от болезней, обусловленных промискуитетом, то есть беспорядочной половой жизнью. Этих слов Медянников тоже не знал, потому только сплюнул от греха подальше.
Но вот визитка, найденная на полу, не принадлежала никому. То есть на ней было написано: «Агеев Владимир Семенович, коммивояжер$1 — и дан адрес меблированных комнат. Однако Агеева никто из самых опытных филеров не знал и в адресных книгах таковой не значился. Поэтому, прихватив Батько и двух городовых, Медянников лично отправился посмотреть на этого Агеева, чуя нутром, что личность эта сама по себе интересная.
Предчувствие его не обмануло. Дрожащая от испуга владелица комнат, одетая в несвежий китайский халат с драконами, повела Медянникова на третий этаж. Войдя в коридор, Медянников одного городового оставил у лестницы, второго у двери, велев всех выбегающих оттуда хватать и не пущать.
Сам он, поставив Батько с револьвером наготове за собой, пошептал на ухо владелице, и та поднесла руку к двери. Поскольку рука дрожала крупной дрожью, то стук в дверь вышел замечательно правдоподобным — дробным и нетерпеливым.