Менее всего старик Певзнер мечтал пожертвовать своим единственным сыном, своим красавцем Иосифом (дочь он не брал в расчет) ради блага какой‑то там веками страдающей шпаны. Не для того он сам прошел через позор крещения, когда отец публично проклял его, возложив руки на священный свиток Торы. Но это позволило всей семье перепрыгнуть черту оседлости и жить в столице.
Не везло Певзнеру с учениками: один украл деньги, второй пытается украсть сына. Несколько месяцев тому назад его попросили взять в ученики смышленого еврейского юношу Гришу Гершуни. Певзнер — да будет проклят тот час и та минута, когда он согласился! — сказал «да», и Гриша пришел с узелком за спиной. Его приняли как сына родного. И вначале радовались Гришиной энергии. Чистая юла, с самого утра и до поздней ночи Гриша крутился и делал все за троих или даже четверых. Сам Иоанн Кронштадтский пожаловал Грише грамоту за устройство и снабжение лечебных пунктов при домах рабочего просвещения. А тем временем Гриша пел и пел Иосифу на ухо про несправедливость этого мира, про мир другой, райский, где все свободны, где каждому воздается по труду. И, дескать, за этот мир нужно бороться, ежесекундно проливая кровь тех, кто этому сопротивляется! В борьбе обретешь ты право свое! С этими словами Гриша исчез, а посеянные им семена раздора уже взошли в голове любимого сына. Так недалеко и до кровавого урожая!
Певзнер сам всю жизнь боролся, но, упаси Боже, никогда не делал другим то, чего не желал себе. Конечно, он не праведник, один морфий чего стоит… но лишать жизни себе подобных для улучшения жизни неподобных себе — это чересчур! И посему настроение, вначале радужное, испортилось.
Когда же пришел провизор (аптека в эту ночь дежурила), Певзнер расстроился окончательно. Этому расстройству способствовал внешний вид провизора, человека неаккуратного, одетого черт знает во что, с маленькими опухшими глазками. Нет, новый век должен был начинаться много лучше. С этой мыслью Исидор Вениаминович запер сейф, ключ взял с собой и, пожелав провизору спокойной ночи, отправился домой. Дома, в дальней комнате, его ждали талес, тефилн[2] и молитвенник. Несмотря на крещение, Певзнер не очень доверял православию и в особо трудные, переломные моменты жизни на всякий случай тайком обращался к Богу–Отцу, а не к Сыну. Как его учили в хедере[3]. Прошлое, знаете ли, из себя не вытравишь…
Путиловскому было хорошо. И не только от коньяка. Всякий, кто ежедневно имеет дело с коньяком, рано или поздно перестает строить иллюзии при встрече с янтарным знакомцем. И хорошо не от того, что перед ним расстилалась красавица Нева, а по ту сторону перстом в небо, как все русские, тыкал и попадал Медный всадник. Павел Нестерович влюбился, как гимназист девятого класса. (Всем известно, что в восьмом классе у гимназиста должны прорезаться дрянные усики, а в девятом — первая любовь.) Да–с, как гимназист, с восторгом и упоением!
Оказалось, что по сию пору Павел Нестерович не познал настоящей любви. Все, что ему раньше казалось любовью, теперь, с высоты теперешнего чувства, виделось лишь пошлой смесью похоти, женских духов и глупого вида обманутых мужей. Коих было так пронзительно жалко, особенно когда они принимались угощать его сигарой и куковать о своей счастливой семейной жизни, изнанку которой с прошедшей ночи Путиловский знал много лучше своего собеседника.
Оказалось, что он принимал за любовь беседы до утра, когда на него вываливали весь накопившийся багаж комплексов и проблем — и ведь не выкинешь из окна! — и спрашивали, спрашивали: как жить? что делать? И он, не в силах да и не желавший решать за кого‑то все эти интересные, но ненужные ему в три часа ночи проблемы, залеплял безостановочно говорящий ротик чувственным поцелуем.
Со временем он просто не давал им вымолвить ни слова, чем и производил на женщин неизгладимое впечатление. Слухи о нем как о наиболее неутомимом любовнике столицы уже стали доходить и до высшего света. Но, к счастью, имени не произносилось. Потому что Путиловский был любовник тайный. Бывают тайные советники, бывают тайные любовники. А поскольку с дурами Павел Нестерович дела не имел из принципиальных соображений, его умные пассии всегда молчали, чтобы неосторожным словом не перерезать духовную нить, связавшую их с этим молчаливым собеседником. Его глаза мерцали в полутьме спальни, почти светились. И желание еще раз увидеть этот свет перевешивало желание похвастаться. У всех его женщин после свиданий глаза тоже начинали светиться. Иногда по этому блеску они признавали друг друга и улыбались при встрече.
2
Талес — молитвенное облачение. Тефилн — коробочки, к которым прикреплены ремни. В коробочках находятся пергаменты с ветхозаветными текстами. Верующие евреи надевают их во время молитвы на лоб и левую руку.