Следует сознаться: раньше я лучше думала о людях. А сейчас… Сколько среди нас стукачей… Впереди же всех — Антонина Григорьевна. Горгулья Неспящая. Уж она-то не пропустит опоздавшего, закурившего, забывшего перекреститься. И чуть что — сразу ко мне. Прямо-таки подружка, а заодно и внештатный сотрудник моего отдела. Порой так и тянет поделиться с ней пайком. Чтобы сожрала, сволочь, и подавилась. Морской капустой. Все равно я ее не люблю, а мне каждый месяц этой ерунды по шесть банок положено. Эх, мечты, мечты…
Всем управлением, не исключая, каюсь, и меня, горюем о Тимофееве. Мы нашли у него, усопшего, такие достоинства, которых он в сам в себе не подозревал. Он стал и добрым, и всегда готовым помочь, и сочувствующим. И даже, после некоторой заминки, профессионалом. В общем, просто душкой! И почему мы него раньше не ценили?
А еще и проверка на лояльность! Да, я забыла упомянуть об этой своей, глубоко любимой мною, функции. Ведь зачем Юлечке нашему Мастер во главе ОВР понадобился — следить и докладывать. Лично ему. Обо всяких ненужных проявлениях чувств и эмоций у подвластных ему инквизиторов. Кто недоволен начальством, кто зол, кто от работы отлынивает. Кто о суициде подумывает… Базар-то свой я фильтрую, насколько могу, но совсем шефа без информации держать не вправе. В должностной инструкции это у меня записано. Обязана я сканировать и докладывать. Ежедневно, еженедельно, ежемесячно. Еще и анализировать при этом, какое именно начальственное заявление какой отклик вызвало у бедных подопытных, а результаты анализа — шефу на стол. И чтоб не меньше пяти листов текста. Бред какой-то! Но бред узаконенный, а потому подлежащий применению.
Глава 3
Прокрадываюсь мимо приемной. В конец коридора к туалету иначе не пройти. Только по карнизу, а до этого я пока не дошла. Здесь же из-за двери выглядывает Мегера Григорьевна, как ее ласково называет теперь наше управление, не исключая и овээровцев, и следит. Тоже мне, следопыт Зоркий Глаз.
Думала уже, проскочу, но нет.
— Майя Алексеевна! — слышу сладкий голосок, — Вы не могли бы заглянуть ко мне на минуточку?
Попалась, которая кусалась. Это я о себе.
— Хорошо, — отвечаю, — Антонина Григорьевна, я к Вам через пару минут зайду.
И несусь галопом в туалетную комнату. Интересно, здесь камеры не поставили? И нет ли необходимости, сделав свое дело, перекреститься три раза? А то вдруг я тоже что нарушаю, нехорошо начальнику ОВР-то! Смотрю в зеркало и вижу свою перекошенную физиономию. Тренируюсь тридцать секунд, изображая на лице умиленно-внимательный взгляд. Для общения с Мегерой Григорьевной он подходит больше всего. Вздыхаю тяжко и направляюсь к приемной.
Мадам сидит уже, напряженно уставившись на дверь. Она радостно возбуждена.
— Ой, Маечка, у меня есть, что вам сказать. Вы же знаете, я всегда рада Вам помочь. У Вас так много работы, и я считаю, что каждый из нас должен оказывать Вам содействие. Вы так похудели! Побледнели! Темные круги под глазами!
Она вглядывается в мое лицо с искренним беспокойством, а я в который раз радуюсь тому, что она не Мастер. Теперь я могу убрать улыбку, от которой начало сводить скулы, и изобразить на лице что-то вроде бескрайней утомленности жизнью.
— Да, Антонина Григорьевна, но что поделать. Такая у меня теперь работа. Что Вы хотели?
— Майя Алексеевна, я сегодня видела Вашего Сему. Он опоздал на четырнадцать минут!
И смотрит на меня, довольная.
— Вы твердо в этом уверены?
— Да, у меня отмечено в журнале! Я как раз подошла к окну цветы полить, вижу — он идет.
Врет, сука, цветочки она поливала! Неужели забыла, с кем разговаривает? Да ее с утра от окна не оттащишь. Выискивает, кого бы сдать. Ненавижу энтузиастов. Но Сема, черт возьми, я же его предупреждала! Этот балбес по неизвестной науке причине вызывает у меня прямо-таки материнские чувства, хотя мы почти ровесники. Так и хочется прикрыть его от жестокого мира своей не очень широкой грудью. А сейчас мне предстоит сдать его на губу, поскольку нарушение слишком уж серьезно. Согласно новым правилам, конечно.
— Антонина Григорьевна, — делаю последнюю попытку, — а Вы твердо уверены, что это был именно Гунько?
— Ну да! — простодушно восклицает она, — разве Вашего Сему можно с кем-либо спутать?!
Это да. Такой живописный в нашем управлении он один. Программистус вульгарис, подвид классический.
У Антонины мигает лампочка на селекторе. Начальник вызывает. Пользуясь паузой, пытаюсь смыться. Но в коридоре меня нагоняет ее высокий голос.
— Майя Алексеевна, пройдите к Юлиану Витальевичу.
Час от часу не легче. Сегодня день идет строго по выражению "все, что начинается хорошо, заканчивается плохо; все, что начинается плохо, заканчивается еще хуже". Автора не знаю, но работал он явно в похожих условиях. Интуиция сильно меня подвела, разрешив остаться здесь на целых шесть месяцев.
Юлечка хорош, как всегда. Волосы уложены волосок к волоску, китель застегнут на все пуговицы, по кабинету разносится благоухание отдающего лимоном одеколона. Пальчики наманикюрены, пузико втянуто, мужчина хоть куда. Жаль, мне воспитание не позволяет озвучить — куда именно.
— Садитесь, Майя Алексеевна, — проговаривает он, щуря глазки.
Лучше уж присяду. У господина слишком богатая фантазия. Могу на ногах не устоять от какой-нибудь новой идеи. И точно!
— Майя Алексеевна, дисциплина во вверенном мне подразделении СИ, несмотря на все наши старания, не на высоте. Чем Вы это объясните?
— Ну…
Есть у меня кой-какие соображения на этот счет, но делиться ими не собираюсь. Да и цензурные там лишь предлоги.
— Мне тут на глаза попалась любопытная книга, — продолжает шеф, указывая пальцем на толстый том в коричневой суперобложке, — Не читали? История испанской инквизиции Льоренте. Впрочем, Вы ее вряд ли изучали. Автор Инквизицию не любил, да и времена не те, что сейчас, но дело не в этом. Я ее прочитал, Уставы просмотрел и подумал.
Возбудился весь, глазки светятся. Пальчики долбят карандашом о столешницу. Изображаю на лице глубочайшее внимание и готовность к действиям.
— Я Вас слушаю, Юлиан Витальевич.
Он наклоняется ко мне вперед и быстро проговаривает, чуть понизив голос.
— Я уверен, что к содержащимся на гауптвахте должны применяться телесные наказания.
Я сижу, хлопая глазами, и полагаю, что дар речи, возможно, утерян мною безвозвратно.
— А-а-ааа?
— Я полагаю, что эта мера должна подействовать благотворно на коллектив, как никакая другая. Напрямую, конечно, в книге эта идея не высказывается, но ведь и мы сейчас не можем накладывать епитимьи, не так ли? Вот если обдумать хорошенько…
Делаю глубокий вздох. Все, слова пошли, пошли… не удержать.
— Юлиан Витальевич, — спрашиваю очень осторожно, поскольку как еще разговаривать с душевнобольными, — Вы шутите?
Начальник сердится.
— Какие могут быть шутки! Вы должны подготовить соответствующий приказ к завтрашнему утру.
— Юлиан Витальевич, я не думаю, что эта мера… благотворно подействует на дисциплину в управлении. Я уверена, через пару месяцев коллектив сам приспособится к новым условиям, и количество проступков резко…
— О чем Вы, Майя?! Какие два месяца?! Вы думаете, о чем Вы говорите?!
М-да? А что я такого ужасного сказала?
— Так нельзя… это невозможно, — растерянно бормочу я.