— Ничего, — успокаивает она меня, — зато одежды много брать не нужно. Пару тапочек, носки, кофту, длинную юбку и платок. Пожалуй, и все.
— Слушай, — проговариваю я с искренним интересом в голосе, — а если там и в самом деле так худеют, может и мне с тобой рвануть?
Она явно обрадована.
— Давай!
— Ага, — говорю, — мужиков найдем каких-нибудь.
Инка глядит на меня с испугом.
— Ты что! — восклицает она, — это святое место, там так нельзя!
На том разговор и закончен. Через пару дней одна из наших общих с Инкой знакомых поведала о том, что в Тишине практикуется «загруз» на всякие отвлеченные темы, вроде религии и здорового образа жизни. Начинаю унывать. Этого мне и на работе хватает с лихвой.
— Постоянно? — переспрашиваю на всякий случай.
— Ну да! — простодушно отвечает знакомая, — чтобы о еде не думать.
Мне еще грустнее. Вместе с грустью приходит решение — лечиться Инка поедет сама. Информацию на интересующие темы предпочитаю получать самостоятельно. При этом там, и такую, какая мне самой нужна. Кроме того, говорила же как-то, не религиозна я. Совсем.
Но Инка удивляет. Характер у нее специфичный. Особенно ярко заключенные в ней противоположности проявляются перед отъездом. С одной стороны, все, кто знает натуру эту близко, но недостаточно хорошо, замечают в ней решительность, настойчивость, сообразительность, некоторое высокомерие. С другой стороны, и понимаю это не только я, наблюдается в бывшем моем аналитике болезненное следование авторитетам, радость подчинения более сильной воле, покорность какая-то и боязливость.
В общем, странности ли характера служат тому причиной или тот факт, что подойдя к 25 годам, посчитала Инна находящейся себя на некоем требующем осознания рубеже, но появилась в ней трещина. Небольшая, змеится по корпусу и почти, в общем-то не видна. И, тем не менее, странно наблюдать эту тонкую ранку на достаточно цельной личности.
— У тебя трещина, — говорю я как-то, не надеясь, в общем, что буду понята.
— Да? — безразлично отвечает Инна, — и как давно?
— Месяца с три, но видна стала сейчас.
Она не переспрашивает, что это означает, она не показывает даже, заставило ли это ее задуматься. Просто сваливает. В эту свою "Монастырскую тишину".
На вернувшуюся Инну страшно смотреть. На пепельного цвета лице окруженные синевато-багровыми пятнами, сереют глаза. И даже болтающей на ней униформе не скрыть ни выпирающие ключицы, ни острые локти и коленки. Взгляд ее ушел куда-то в глубину, куда я добраться могу лишь с применением насилия, а это неэтично.
Иногда она благостно так улыбается бескровными губами, аж мороз по коже.
Ехидное пожелание, чтобы Инна сделала хоть что-нибудь, что могло бы отличить ее от стены, Инна исполняет своеобразным способом — красит губы красно-оранжевой помадой, отчего рот ее начинает напоминать пятно крови, размазанное по обоям.
Честно признаюсь, что хочу треснуть ее по голове, чтобы посмотреть, последует ли за этим какая-либо человеческая реакция.
— Тресни, — соглашается она, — если тебе этого очень хочется. А вообще…
И несет какую-то лишенную смысла чушь об агрессивности моей натуры. Мне противно и боязно. Она напоминает мне сдувшуюся камеру. Долго подбирала я синоним, могущий заменить это определение, пока не пришла к выводу, что самый подходящий «опустошение».
— Да, — снова соглашается она, — из меня убрали все плохое.
— Но я и хорошего не вижу!
— Все придет. Со временем.
Голос ее тихий и благостный. Противно.
Понемногу Инна приходит в себя. Впрочем, поглядывая на нее, постоянно задаю себе вопрос: заделана ли трещина в ее сознании, или она просто превратилась в одну большую черную дыру.
Но настоящий страх приходит ко мне позже. Сходив с нею в кафе и некоторое время пообщавшись на всякого рода отвлеченные темы, чувствую себя…опустошенной. Мне так плохо… Все вокруг тускло-серое и беззвучное, хочется руки опустить и тихо сползти под стол, чтобы рожи эти противные вокруг не видеть. И о смысле жизни тоже задуматься пора. И это я — Мастер.
"Что бы такого сделать? — размышляю, волоча домой заплетающиеся ноги, — чем бы себя порадовать?". И прихожу к выводу, что спасти меня может лишь бутылка красного сухого вина. Спасает, хоть и приходится потратить на нее последний, оставшийся до конца месяца талон. Красная жидкость в бокале и книжка в руке вытаскивают меня обратно в жизнь.
Глава 3
Но Инна продолжает тлеть. Она вроде как даже уже ожила, во всяком случае, двигаться стала чуть более энергично, но жить будто перестала. Вот смотрю я и не вижу за ее телом настоящей Инки. Робот ходячий да и только, андроид недоломанный. Передвигается, улыбается куда-то в пространство. И общаться с ней все труднее и труднее. И физически я себя после общения с ней ощущаю отвратительно.
Похоже, мамзель вытягивает из меня силы, и мне, Мастеру, черт побери, очень трудно этому сопротивляться! Подобная ситуация меня не устраивает. Хотя, признаться честно, особой уверенности в том, что именно Инка действует подобным образом, нет. Как-то склонна я списывать все на плохую погоду, неважное самочувствие и т. п.
Сомнения помогает разрешить обыкновенный случай. На улице встречаю Алика Замятина — знакомого Мастера, в Вышке на курс младше учился, хоббит-невысоклик, уже чуть лысоватый. Косится на Инну, буркает мне что-то маловразумительное, криво улыбается и сбегает. Ничего не понимаю! Вроде бы, с Аликом мы всегда были в хороших отношениях, что это он вдруг так странно себя повел. Вечером звонит. Пустой треп ни о чем, о работе, делах, заботах, и в конце фраза:
— Что это за девушка такая странная с тобой была?
— Да? — настораживаюсь я, — почему странная?
— Ну ты даешь, — удивляется Алик, — она же тебя, как осьминог щупальцами обвила, ты что, не чувствуешь?
— Чувствую, — отвечаю я, — но не вижу. А что, это так со стороны в глаза бросается?
— Ну да, — говорит, — сразу видно. Она тебе источники энергии перекрывает.
— А я сомневалась…
— Ты что! Никаких сомнений! Осторожнее с ней, и вообще, ей лечиться нужно.
— Да она только что с лечения.
— Ну не знаю, — в голосе сомнение, — чему ее там лечили. И кто ее там лечил, поскольку специалистов таких, после лечения которых люди осьминогами становятся, от нормальных людей изолировать надо.
— Ну, спасибо, — отвечаю, и голос такой потерянный, аж самой себя жалко, — будем что-то с этим делать.
Решать я проблемы привыкла по мере их возникновения. А это не проблема даже, а что-то страшное и ужасное, от чего за километр несет чертовщиной. И возмущает, знаете ли, что рядом со мной — такой сякой жутко умной, всякие гадости безнаказанно творятся. Непорядок. С Инной же решаю я провести эксперимент. Заманиваю ее к себе в кабинет, запираю дверь на ключ, усаживаю ее за компьютер, мол нужно информацию кое-какую поискать, а сама курсирую рядом и жду. Инна не знала, что я поставила между нами стенку — простейший прием, отсекающий воздействие со стороны непосвященного. Стенка, просто стенка, прозрачная и нерушимо твердая. Беру в руки Регламент, а сама начинаю наблюдения за подопытной. Минут примерно через десять она бледнеет, ссутуливается, чаще останавливается в работе, потом оглядывается на меня и тоскливо произносит:
— Мне что-то нехорошо.
— Да? — вроде бы удивляюсь я, — а что с тобой такое?
— Здесь душно.
— Открой окно.
— Мне и так холодно.
— Плащ накинь.
Инна с трудом поднимается с кресла, причем лицо ее выражает крайнюю степень утомления.
— Знаешь, Майя, мне действительно плохо. Я лучше домой пойду.
Она удаляется, а я остаюсь в кабинете в состоянии глубокого замешательства. Родная подруга в роли коварного вампиряки — это мне и в страшном сне привидеться не могло. Утешает в какой-то мере лишь то, что означенная подруга делала то, что делала, не со зла, а по программе, и энергию из меня вытягивала непреднамеренно. Впрочем, утешение это не слишком-то велико.