* * *
Спустя примерно полгода стало значительно легче. Я наконец осознала, что вернуться домой ближайшие девять лет мне уже не суждено. Вот и оставалось либо смириться с этим и выживать в реальном мире, либо продолжать жить иллюзиями, таким образом лишь нарываясь на немилость преподавателей, которые и слышать не желали, когда кто-то из девочек заводил разговоры про родной дом. Мы должны были быть самостоятельными, сильными и собранными. А мысли о семье, по мнению учителей, только мешали обучению. И в этом они, безусловно, были правы.
* * *
В младших классах занятия были с восьми утра до пяти вечера. Мы просыпались гораздо раньше назначенного времени от того, что дежурные девочки стягивали с нас одеяла. Почему-то они находили это весьма забавным. Те, кто совершал бесполезные попытки укрыться вновь, получали за это хорошие подзатыльники.
Часто в комнатах было настолько холодно, что даже спросонок мы мгновенно вскакивали, отходя ото сна в отчаянных попытках поскорее найти свою одежду.
После пробуждения мы бегом, чтобы немного согреться, направлялись умываться. Здесь нас ждало еще одно непростое испытание: с поздней осени и на протяжении всей зимы вода в тазиках была настолько ледяной, что приходилось греть ее в руках, чтобы сполоснуть лицо, а в особенно морозные дни нас вообще ожидали тазики со льдом.
Одевшись и совершив ритуал утренних гигиенических процедур, мы строем направлялись в столовую, где из раза в раз нас так же уныло встречала холодная каша со стаканом чуть теплой воды (иногда она была такой же холодной, как и та, которой мы умывались) и кусок хлеба с маслом. В лучшие времена к нему даже прилагался сыр.
После завтрака были уроки языка: французского или английского. Они давались мне с трудом, особенно учитывая, что я не особо-то стремилась к познанию. Да и вообще, хорошенько поразмыслив над своими успехами спустя полгода, проведенных в Институте, я поняла, что их нет. Учеба не доставляла мне никакого удовольствия, как и все, что меня окружало.
Я читала нудные учебники по этикету лишь потому, что так было положено, и так делали все. Я легко могла просидеть над переводом одной главы несколько занятий, не прочитав ни строчки, а потом просто подглядеть перевод у более способной девочки.
Со временем преподавательницы перестали обращать на меня внимание, очевидно, приписав в разряд слабых учеников. И это было именно то, чего я добивалась. Хотелось лишь одного — отгородиться, спрятаться в своем маленьком мире, и чтобы никакие однокурсницы и учителя туда не залазили. Единственной моей целью было пережить тот ад, который внезапно, по вине родителей, свалился мне на голову.
За уроками госпожи Жуковской шли танцы. С ними у меня сложились более теплые отношения. Танцевать мне нравилось, даже невзирая на то, что и в этом ремесле я тоже не была на пьедестале успеха.
Госпожа Малюм была профессиональной танцовщицей, одной из лучших во всей Империи, как она сама любила о себе говорить каждый раз, когда показывала нам новое движение. Она обожала восторженные взгляды девочек после двадцати кругов шене, которые она могла делать без остановки, но каждый раз после этого она напоминала нам, что такого уровня мастерства нам, увы, никогда не достичь.
При всей ее красоте и талантах, доброты и снисходительности эта женщина была напрочь лишена. Поэтому, когда кто-то из девочек неправильно выполнял новое движение или, боже упаси, давно изученное, госпожой Малюм начинала кричать так громко, будто ее роскошную шевелюру сбривали налысо.
— Идиотка! — вопила преподавательница не щадя связок. — Как можно быть такой бездарной! Что ты вообще здесь делаешь, если не можешь повторить элементарное движение? Ты, наверное, даже ходить еще толком не научилась!
Потом она делала небольшую паузу, медленно и размеренно вдыхая воздух, в котором витали только страх и беспомощность, а затем, грациозно вытягивая шею, обращалась ко всем присутствующим:
— Если в вас есть хоть зачатки разума и вам не безразлична ваша репутация, я крайне не рекомендую вам общаться со столь бездарными людьми. Они быстро утянут за собой.
После этих слов она как ни в чем не бывало продолжала занятие, напрочь игнорируя несчастную и потерянную девочку, которая стояла в слезах, осознавая, что в одночасье стала изгоем. Потому я изо всех сил старалась не злить Малюм, и хотя несколько раз мне тоже перепадало от нее, через пару занятий она забывала, что я причислена к отряду безнадежных, и увлеченно продолжала объяснять все тонкости плие.
После обеда, что разнообразием ничуть не превосходил завтрак, нас вновь отводили в кабинеты для занятий. И там, до самого заката, мы познавали азы всевозможных видов искусств и этикета. Иногда вместо искусства была арифметика, география или домоводство, однако большая часть времени была посвящена музыке и литературе. Выбор инструмента разнообразием не отличался: флейта, фортепиано, скрипка, изредка кому-то из учениц позволяли выбрать дополнительный инструмент, например виолончель или арфу.
Для аристократичных особ вроде нас игра на инструменте, не принадлежащем к рангу классических, трактовалась как странность и могла служить признаком дурного вкуса. Потому это не особо поощрялось. Когда пришло время выбрать инструмент, я даже размышлять не стала о том, чего бы мне действительно хотелось. Все выбирали фортепиано, и я выбрала то же самое, отдав дань моде и порядкам.
Каким же смертельным испытанием стала для меня музыка. Ни один перевод или книга не давались мне сложнее, чем эти кошмарные и бесполезные попытки игры на инструменте. Я не понимала ни нот, ни музыкальной грамоты, да и мне не хватало терпения часами учить произведения, которые бесконечно требовали преподаватели.
Зато помечать об успехе я несказанно любила. Любила воображать, что когда-нибудь я буду играть также безошибочно, как и другие. Сама музыка, звучная, мелодичная, воспроизведенная без всякой фальши, доставляла истинное удовольствие, и в эти моменты меня захлестывали мечты о том, что совсем скоро я буду знаменитой фрейлиной при дворе, у меня будет множество женихов, немерено богатств и все, от Императора до слуг, будут восхищаться моими талантами. Но с моими неуклюжими стараниями это были такие же беспочвенные мечты, как и желание поскорее вернуться домой.
Преподаватели каждый день, словно священное послание, внушали, что цель каждой из нас — служить Императору и его наисветлейшей семье. Вензель Императрицы, знаки отличия, роскошный дворец были высшими мечтами каждой из нас. И ради этого мы терпели все остальное: голод, невыносимый холод по ночам, унижения от преподавателей и одиночество.
* * *
Все изменилось в моей жизни в пятнадцать лет с появлением в ней Фани.
Афанасия была старше меня на пару лет, и тот год в Институте был для нее выпускным. Для многих моих сверстниц она была музой.
Музами у нас называли особенных старшекурсниц. Тех, кто выделялся своей прилежностью, старательностью, умом и, кроме того, был исключительно талантлив в музыке, танцах, этикете. Но главное, музы были первыми в списке на место фрейлин Императрицы.
В конце учебного года, незадолго до Смотрительского Бала, на который приезжала Императрица в компании других высокопоставленных дам, все ученицы могли сделать ставку на одну из муз. Ставка заключалась в следующем: каждая институтка приносила к общему столу какой-то важный артефакт — кусочек сахара, серебряный перстенек или даже волос, снятый с одежды члена Императорской семьи. Все это девушки ставили на кого-то из своих муз, в надежде, что именно ее примут ко двору. Если ставка играла, институтка забирала то, что принесла с собой, а все, что не сыграло у других, делилось между одержавшими победу.