Здесь можно задаться вопросом, не подразумевает ли идея не-измеримости абсолютного отрицания понятия справедливости. История идеи справедливости действительно обычно связана с определенным представлением о мере, будь это мера равенства или мера пропорциональности. Более того, как говорит Аристотель, следуя за Феогнидом, "всю добродетель в себе справедливость соединяет"[502]. Так неужели мы просто делаем бессмысленное нигилистское заявление, когда утверждаем, что в онтологии Империи ценность находится за пределами меры? Неужто мы утверждаем, будто не существует ни ценности, ни права, ни даже добродетели? Нет, в отличие от тех, кто долго настаивал, что утверждение ценности возможно только в образе меры и порядка, мы заявляем, что ценность и справедливость могут существовать и действовать внутри не-измеримого мира. Здесь мы снова видим, какое значение имела революция, осуществленная гуманизмом Ренессанса. Ni Dieu, ni maitre, ni l'homme — никакая трансцендентная власть или мера не может определять ценности нашего мира. Ценность может определяться только собственным непрерывным обновлением и творчеством человечества.
Даже когда политическое оказывается сферой, где не действует мера, стоимость, тем не менее, сохраняется. Даже если у постсовременного капитализма больше нет шкалы для точного измерения стоимости, она, тем не менее, все еще могущественна и вездесуща. Это доказывается, во-первых, продолжением существования эксплуатации и, во-вторых, неустанно идущим процессом создания богатства и постоянными производственными инновациями — фактически мобилизующими труд в любой точке мира. В Империи создание стоимости имеет место по ту сторону меры. Различие между абсолютным характером имперской глобализации, ходом ее процессов за пределами меры и производительной деятельностью по ту сторону меры должно быть проанализировано с точки зрения деятельности субъекта, создающей и воссоздающей мир в его целостности.
Однако нам нужно здесь особо подчеркнуть нечто более существенное, нежели простое утверждение, что труд остается главным элементом, составляющим основу общества в момент, когда капитал переходит в свою постсовременную стадию. Если "за пределами меры" относится к невозможности власти рассчитывать и упорядочивать производство на глобальном уровне, то "по ту сторону меры" относится к витальному контексту производства, выражению труда как желания и к его способностям конституировать биополитическую ткань Империи снизу. "По ту сторону меры" отсылает к новой локальности в а-локальном мире, локальности, определяемой производительной деятельностью, автономной по отношению к любому режиму меры, устанавливаемому извне. "По ту сторону меры" отсылает к виртуальности, наполняющей всю биополитическую ткань имперской глобализации.
Под виртуальностью мы понимаем совокупность принадлежащей массам способности действовать (быть, любить, преображать, творить). Мы уже видели, как виртуальная совокупность власти масс была создана в борьбе и объединена в желании. Теперь нам предстоит выяснить, как виртуальное влияет на границы возможного, затрагивая, таким образом, действительное. Переход от виртуального через возможное к действительному является важнейшим творческим актом[503]. Живой труд — вот что создает коридор для перехода от виртуального к действительному; это — средство осуществления возможности. Тот труд, что сломал клетки экономической, социальной и политической дисциплины и превзошел любое регулирующее измерение капитализма эпохи современности вместе с его государственной формой, теперь выступает в качестве совокупной социальной деятельности, социальной деятельности как таковой[504]. Труд — это производительный переизбыток по отношению к существующему порядку и правилам его воспроизводства. Этот производительный переизбыток есть одновременно результат коллективной силы эмансипации и суть новой социальной виртуальности производительных и освободительных возможностей труда.
При переходе к постсовременности одним из основных условий труда является то, что он функционирует за пределами меры. Темпоральная регламентация труда и все прочие экономические и/или политические критерии меры, применявшиеся к нему, теперь устранены. Сегодня труд — это, прежде всего, социальная сила, вдохновляемая мощью знания, аффекта, науки и языка. На самом деле, труд — это производительная деятельность всеобщего интеллекта и всеобщего тела, деятельность за пределами меры. Труд оказывается просто способностью действовать, сингулярной и всеобщей одновременно: сингулярной от того, что труд становится исключительным владением ума и тела масс; и всеобщей постольку, поскольку желание, которое выражают массы в движении от виртуального к возможному, непрерывно осуществляется как общее дело. Только когда сформировано то, что является общим, может существовать производство и может расти общая производительность. Все, что блокирует эту способность действовать, есть просто препятствие, которое нужно преодолеть, препятствие, которое при необходимости можно обойти, ослабить и разрушить критическими способностями труда и повседневной страстной мудростью аффекта. Способность действовать конституируется трудом, интеллектом, страстью и аффектом, сведенными воедино.
502
Аристотель, Никомахова этика, в Сочинениях, в 4-х тт., т. 4 (M.: Мысль, 1984), с. 147 (1229b 30) (перевод изменен. — прим. ред.).
503
Делез Ж., Гватари Ф., Что такое философия, пер. с фр. С. Н. Зенкина (М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998), а также: Делез Ж., "Бергсонизм", Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза (М.: ПЕР СЭ, 2000), с. 93–168. Наше представление о виртуальности и ее соотношении с действительностью несколько отличается от того, что Делез заимствует у Бергсона, который проводит различие между переходом виртуального в актуальное и возможного в действительное. Основная задача Бергсона, когда он проводит это различие и утверждает преимущество пары "виртуальное-актуальное" перед парой "возможное-действительное", состоит в том, чтобы подчеркнуть творческую мощь бытия и показать, что оно не есть простое сведение множества возможных миров к одному действительному миру, основанному на сходстве, но скорее, что бытие всегда представляет собой творческий акт и несет в себе то новое, что невозможно предугадать. См.: Henry Bergson, "The Possible and the Real" in Creative Mind, trans. Mabelle Andison (New York, Philosophical Library, 1946), pp. 91-106. Мы, безусловно, признаем необходимость отстаивать созидающую силу виртуальности, однако этот бергсонианский дискурс для нас недостаточен, потому что нам необходимо также отстаивать действительность созданного бытия, его онтологический вес а также тех институтов, что структурируют мир, создавая необходимость из случайности. О переходе от виртуального к действительному см.: Gilbert Simondon, Vindividu et sa genhephysico-biologique (Paris: PUF, 1964); а также: Brian Massumi, "The Autonomy of Affect", Cultural Critique, no. 31 (Fall 1995), 83-109.
504
Рассуждения Маркса об абстракции затрагивают этот дискурс о виртуальности и потенциальности в двух аспектах. В действительности, следовало бы провести различие между двумя представлениями Маркса об абстракции. С одной стороны (с позиции капитала), абстракция означает наше отчуждение от способности действовать, и поэтому абстракция выступает отрицанием виртуального. Однако с другой стороны (с позиции труда), абстрактное оказывается общей совокупностью наших способностей действовать, самим виртуальным. См.: Antonio Negri, Marx Beyond Marx, trans. Harry Cleaver, Michael Ryan, and Maurizio Viano (New York: Autonomedia, 1991); а также Маркс К., Экономические рукописи 1857–1861 гг., ч. г (М.: Политиздат, 1980), сс. 80-110.