— Что же было в документе, Оурбан? — спросил хриплым, низким голосом маршал.
— Этого я не знаю... — Лорд Оурбан намеревался объяснить Кронгу ещё кое-какие тонкости последних политических событий при дворе, но путники уже въезжали в замок, и зрелище, открывшееся им, заставило канцлера умолкнуть.
От дверей главной башни двигалась процессия. Впереди шествовала четверка юных пажей в тёмных, бархатных костюмах. Следом шли носильщики с закрытым, без окон, паланкином мышиного цвета, с золотым гербом на двери, изображавшим восьмиугольник и вписанную в него окружность. За паланкином шагали ещё двое пажей.
Процессия неспешно и величественно проплыла мимо почтительно посторонившихся путников к воротам замка. Маршал и канцлер долгое время стояли, не шевелясь, как будто заколдованные или парализованные ужасом. Ворота закрылись, а взгляды вельмож были прикованы к тому месту, где несколько минут назад плыла обитая рыхлым бархатом и кожей крыша паланкина, а теперь покоился массивный засов. Лишь когда лошади запереступали, замотали головами, норовя куснуть друг дружку, побледневший лорд Оурбан проявил первые признаки жизни, вздрогнул, оглядел двор замка и, как будто с трудом преодолевая немоту, спросил маршала:
— Что могло привести ЕГО к нам?..
— Только бог может это знать, — проговорил Кронг в глубоком раздумье. И тут оба путника вздрогнули, а лорд Оурбан снова изменился в лице, покрылся испариной и затряс рыхлыми щеками.
— Боже, боже!.. Черт, проклятый щенок!
Причиной испуга стал грохот, раздавшийся где-то внутри замка, а двумя секундами позже из низенькой дверцы в стороне от главного входа стрелой вылетел мальчик-поварёнок, растрёпанный, взъерошенный — и со сдавленным смехом исчез за углом. Вслед за сорванцом в проёме показался сам повар, румяный толстяк с внушительной сковородкой в руке. Обругав мальчишку, он высморкался в передник и нырнул обратно. Наблюдавший за этой сценой лорд Оурбан бросил в сердцах:
— Чёрт возьми, теперь я буду шарахаться от каждого скрипа!
глава 2
Король обедал. Человек в летах, но ещё далеко не старый, коренастый, похожий на буйвола, с широким, смуглым лицом, он редко терял аппетит, и сейчас яства, в изобилии стеснившиеся на столе, исчезали в августейшем чреве так скоро, что человек непривычный к подобному зрелищу мог заподозрить некий обман зрения. Король, впрочем, успевал заниматься и множеством других дел. К примеру, когда свиная нога, брызгая соком и взбрыкивая всеми имеющимися в наличии суставами, попадала между его бульдожьими челюстями, король решал вопрос об удовлетворении ходатайства на постройку новых конюшен для будущих лошадей. Когда вино из полуведёрного кубка лилось в глотку — ухитрялся обсуждать расположение пороховых погребов во вновь возводимой башне. А едва рот получал возможность отдохнуть, заглатывая хрустящих, лоснящихся от жира перепелов, король хохотал над очередным анекдотом шута о том, как Гисбулт будет валяться здесь, у ног его величества, жалостным голосом моля о пощаде.
Нужно сказать, что и кони, и порох имели непосредственное отношение к предстоящему вскоре большому и радостному событию — войне с соседом, герцогом Гисбултом, который, будучи мерзавцем из мерзавцев, нагло заявил во всеуслышание о якобы ложных правах его величества на владение землями Гисбултов. Страна готовилась к празднику, и общий воинственный дух, как нигде, естественно, царил в самом королевском замке. Кроме короля за столом имели удовольствие присутствовать его мать, Агнет Корлианская, сын — наследник престола, а ныне герцог Торнский, его преосвященство епископ Бульони, а так же десяток мелких вассалов и придворных, и шут — любимец своего хозяина. Такое общество — если не считать пажей, прислуги, охраны — можно было застать в тот час в столовой зале замка. Само помещение блистало роскошью, но для людей знающих производило впечатление "сорочьего гнезда" — здесь в безвкусности были собраны богато инкрустированная золотом мебель, картины в тяжёлых рамах, бесчисленные канделябры и люстры, пол устилали ковры, а на потолке красовался громадных размеров герб его величества, сверкающий самоцветами и драгоценными металлами. Подобная же крикливость была присуща и одежде придворных.