– Я думал, ты приветствуешь лишения. – Тит окинул взглядом убогую обстановку: грязные спальные циновки, ветхие покрывала, объедки на полу, треснутую глиняную лампу, из которой несло прогорклым маслом.
Кезон пожал плечами:
– В царстве зла человек неизбежно страдает, – впрочем, уже недолго осталось.
– Пожалуйста, Кезон, не начинай опять о конце света.
– Еще не поздно обратиться, Тит, если поторопишься. Конец очень близок. Христос учил, что Его второе пришествие состоится скорее раньше, чем позже, и для тех, кто имеет глаза, признаки приближающегося конца дней видны повсеместно. Покров мира скорби будет сорван. Явится Град Небесный. Если твоя так называемая наука авгурства и бесполезная палка, с которой ты ходишь, хоть на что-то годны, ты и сам увидишь.
– Не оскорбляй меня, Кезон. И богов не оскорбляй. Я пришел оказать тебе услугу. Я могу больше не считать тебя братом, но чту память отца, а ты – его сын…
Из груды постельных принадлежностей с пронзительным визгом выскочила крыса, так стремительно метнувшись к ногам Тита, что тот не успел отпрыгнуть. Сердце подскочило к горлу. С него довольно.
– Мне пора, Кезон.
– Займешься авгурством? Всякий раз, когда ты обманываешь людей, размахивая дурацкой палкой и считая птиц, ты служишь сатане.
Тит еле сдержал гнев. Зачем он вообще пришел? Он повернулся к Кезону спиной и удалился, ни слова больше не сказав.
Дом, куда его позвали для авгурства, находился на тихой улице в одном из лучших участков Эсквилинского холма. Подобно многим римским домам, на улицу выходила почти голая стена, но портик выглядел вполне изысканно: беломраморное крыльцо и резная дверь. Титу обещали хорошо заплатить, и, судя по дому, хозяин мог себе это позволить.
Но за порогом Титу стало неуютно. Раб, отворивший дверь, наградил гостя волчьим взглядом, который едва ли был уместен, затем исчез. В вестибуле не оказалось ниш для предков, зато стоял маленький алтарь Венеры со статуэткой богини, вокруг которой курился фимиам. Заглянув из вестибула дальше в дом, Тит заметил, как через атриум со смехом пробежала девушка – белокурая и почти обнаженная, в некоем подобии набедренной повязки.
Как ему показалось, он довольно долго томился в вестибуле в одиночестве. Наконец прибыла рабыня, сообщившая, что проводит его к госпоже. Тит почти не сомневался, что вышла за ним девушка, которую он уже видел, только теперь в голубой тунике без рукавов, тесно облегающей тело и оставляющей открытой бо льшую часть ног.
Он последовал за ней, не зная, что и думать. Они прошли через красиво обставленные покои, украшенные статуями Эроса и Венеры. Настенная роспись являла эпизоды из жизни знаменитых любовников, и некоторые изображения были весьма откровенны. Рабыня провела Тита по длинному коридору мимо нескольких закрытых дверей. Из-за них доносились красноречивые звуки – вздохи, стоны, шепоты, шлепки и визгливый смех.
Ему сказали, что здесь частное жилье. Не пришел ли он по ошибке в дом утех?
– Это ведь дом Лициски? – спросил он у девушки.
– Он самый, – ответила рабыня, вводя его в тускло освещенную спальню, выдержанную в оранжевых и красных тонах. – Так зовут госпожу. А вот и она.
Среди густых теней и янтарного света ламп на пышном ложе раскинулась супруга императора, одетая в наряд столь прозрачный, что он казался сотканным из паутины.
Тит онемел. На протяжении последних лет он время от времени встречал Мессалину, но всегда с мужем и обычно по случаю каких-либо официальных событий. Внезапное возвышение Клавдия месяцем позже сопроводилось рождением сына Британника, и Мессалина с тех пор преподносила себя образцовой римской супругой и матерью – души не чаяла в ребенке, носила скромные столы, возглавляла религиозные церемонии с прославлением материнства и безупречно вела себя и на играх, и в цирке. Она держалась настолько строго, что люди прекратили болтать о разнице в возрасте между Клавдием и Мессалиной. Хотя ей не было тридцати, она превратилась в образчик степенной римской матроны.
Женщина, томившаяся на ложе перед Титом, выглядела совершенно иначе. Лицо, чуть подкрашенное, стало еще красивее. Высоко собранные волосы полностью открывали длинную шею с серебряным ожерельем, украшенным крошечными жемчужинами. Жемчуга покрупнее сверкали в серьгах, а серебряный браслет музыкально звякнул, когда она взяла чашу с вином. Платье почти ничего не скрывало, лишь придавало телу серебристый отлив.
С Мессалиной делил ложе другой знакомый Титу человек – да и кто угодно в Риме узнал бы Мнестера, некогда любимого актера Калигулы, который и при Клавдии продолжал пользоваться благосклонностью императора. Без белокурого грека не обходился ни один пир и ни одна публичная церемония. Голубоглазый, аполлонической красоты, с точеным торсом и длинными изящными руками и ногами, Мнестер, пожалуй, прославился больше внешностью, чем сценическим дарованием, хотя Титу запомнился его Аякс. Сейчас на актере была лишь набедренная повязка из той же прозрачной ткани, что и платье Мессалины. Оба возлежали голова к голове, передавая друг другу чашу. Похоже, они уже изрядно выпили вина.