Между ног у него побежала струйка бесцветной мочи и закапала соступеньки на ступеньку. Он уронил журнал, который Джим тут же подхватил, прежде чем странички успели размокнуть в моче. Откинувшись назад, чтобы распрямить позвоночник, Джим услышал, как в караулке завелась сирена воздушной тревоги. И через несколько секунд, прежде чем заключенные успели разбежаться по укрытиям, резко смолкла. Все остановились и подняли головы, высматривая в пустынном небе и над рисовыми делянками очередную волну «мустангов».
Однако сирена была сигналом к совсем другому представлению. Из караулки вышли четыре японских солдата, в том числе и рядовой Кимура. Между ними китайский кули тащил за собой рикшу, на которой он недавно привез из Шанхая одного из офицеров. Кули явно не успел отдохнуть после длинной пробежки, и его соломенные сандалеты тяжело ступали по голой земле плац-парада. Он осторожно, низко опустив голову, налегал на рукояти рикши и хихикал: обычная манера китайцев, если они всерьез напуганы.
Японские солдаты быстрым маршевым шагом отконвоировали его в центр площадки. Оружия ни у кого из них не было, если не считать палок, которыми они то и дело били по колесам рикши и по плечам китайца. Рядовой Кимура замыкал процессию: он пнул ногой деревянное сиденье рикши, и коляска ударила китайца сзади по ногам. В середине плац-парада японцы выхватили у кули рикшу и толкнули ее прочь, вперед, а самого китайца швырнули на землю.
Солдаты начали, не спеша, прохаживаться вокруг перевернутой колесами вверх тележки. Рядовой Кимура пнул колесо и выбил спицы. Потом они все вместе подхватили рикшу и перевернули ее еще раз, так что из нее посыпались подушки.
Кули стоял на коленях и тихо смеялся. В наступившей тишине Джим отчетливо слышал его певучий, на высокой ноте смешок, которым всегда смеются китайцы, когда знают, что сейчас их убьют. По краям плац-парада стояли сотни заключенных и молча смотрели на происходящее. Здесь были и мужчины, и женщины, они сидели возле бараков в самодельных шезлонгах или стояли на крылечках общежитий. «Комедианты Лунхуа» перестали разучивать номер. Никто из них не произнес ни звука, пока японцы расхаживали вокруг коляски, то и дело пиная ее ногами, пока она не превратилась в кучку сухой щепы. Из приделанного под сиденьем рундука выпали сверток тряпья, жестяное ведерко, хлопчатобумажный мешочек с рисом и китайская газета — вся как есть собственность этого неграмотного кули. Сидя среди рассыпавшихся по земле зернышек риса, он поднял лицо к небу и начал петь на высокой пронзительной ноте.
Джим разгладил обложку «Ридерз дайджест», подумывая, а не начать ли ему со статьи про Уинстона Черчилля. Он бы с радостью ушел отсюда, но кругом неподвижно стояли заключенные и смотрели на плац-парад. Японцы переключились на кули. Каждый из них поднял палку и по разу ударил китайца по голове; потом они снова стали задумчиво прохаживаться вокруг него. Китаец все еще пел, хотя голос у него то и дело прерывался, а по спине текла кровь и собиралась у коленей в лужицу.
Джим знал, на то, чтобы убить кули, японцам потребуется десять минут. Они не знали, что им делать с американскими бомбардировками, они ощущали неизбежное приближение конца войны, но сейчас они были совершенно спокойны. Весь этот спектакль, как и тот факт, что они не взяли с собой оружия, был рассчитан на то, чтобы британцы поняли, как японцы их презирают: во-первых, за то, что они попали в плен, а во-вторых, за то, что никто из них даже с места не сдвинется, чтобы спасти китайского кули.
Джим знал, что японцы правы. Ни один из британских интернированных пальцем не пошевелит, даже если у него перед самым носом забить насмерть всех кули Китая. Джим слышал удары палок и приглушенные крики китайца, который уже начал давиться кровью. Доктор Рэнсом, может быть, и попытался бы остановить японцев. Вот только доктор никогда даже близко не подходил к плац-параду.
Джим подумал о домашнем задании по алгебре, часть которого он уже сделал — про себя, по памяти. Через десять минут, когда японцы вернулись в караулку, сотни заключенных разбрелись кто куда. «Комедианты Лунхуа» вернулись к прерванной репетиции. А Джим, сунув «Ридерз дайджест» за пазуху, пошел в блок G — на сей раз другой дорогой.
Позже, вечером, расправившись со шкуркой от картофелины Бейси, Джим лег на койку и раскрыл наконец-то журнал. В «Ридерз дайджест» совсем не публиковали рекламных объявлений, что, конечно, само по себе никуда не годилось, но Джим — в качестве аперитива — вволю нагляделся на пришпиленную к стене, внушающую уверенность в будущем, картинку «паккардовского» лимузина. Он слышал, как рядом тихо переговариваются Винсенты и как кашляет в подушку их сын: отрывисто, как будто взлаивает. Вернувшись из блока Е, он застал пацана играющим на полу с его черепахой. Произошла короткая стычка между Джимом и мистером Винсентом, который попытался помешать Джиму засунуть черепаху обратно в коробку под кроватью. Но Джим не уступил ни на йоту, будучи уверен, что драться мистер Винсент с ним не станет. А миссис Винсент безучастно смотрела, как ее муж отступил и сел на кровать, с отчаянием глядя на поднятые — к драке — кулаки Джима.
28
Исход
— Что, опять война кончилась, мистер Макстед?
Он стоял в очереди возле кухни, и повсюду вокруг люди бросали раздаточные тачки, кричали и указывали в сторону ворот. Над лагерем плыл звук сирены, отбой воздушной тревоги, крик раненой птицы, которая пытается укрыться от американских бомбежек. Положив друг другу руки на плечи, заключенные наблюдали за тем, как из караулки уходят японцы. У каждого из тридцати солдат в руках была винтовка с примкнутым штыком, а на спине — холщовый вещмешок с личными вещами и снаряжением. Помимо циновок и доспехов для кэндо виднелась пара бейсбольных бит, висели привязанные за шнурки кеды, а один из солдат и вовсе нес портативный граммофон: все, что было обменено у заключенных на сигареты, пищу и новости о попавших в другие лагеря родственниках и знакомых.
— Похоже, твои дружки собрались восвояси, Джим. — Мистер Макстед вслепую пошарил чумазыми пальцами во впадинах между ребер, выискивая отшелушившиеся кусочки кожи. Каждый такой кусочек он придирчиво разглядывал на свет, словно боялся оставить лагерной почве излишне значимую часть себя. — Я постерегу твое место в очереди, если тебе охота помахать на прощание рядовому Кимуре.
— Он знает мой адрес, мистер Макстед. А прощаться я не люблю. К тому же они могут вернуться сегодня же, к вечеру, когда поймут, что идти им все равно некуда.
Джиму не хотелось рисковать местом в голове очереди, которое они заняли с самого раннего утра, и он забрался на тележку. Через головы стоящих впереди людей он увидел, как японцы гуськом выходят за ворота лагеря. Потом они выстроились у обочины дороги, спиной к обгорелому остову японского самолета, лежавшему на рисовой делянке ярдах в ста от них. Этот двухмоторный самолет был сбит два дня назад при взлете с аэродрома Лунхуа, будучи в буквальном смысле слова разрезан надвое пулеметными очередями вынырнувших невесть откуда, из туманного марева над полями, американских «молний» [51].
Балансируя на железной тачке, Джим заметил, как рядовой Кимура опасливо вглядывается в восточный край неба, откуда, подобно сверкающим кускам солнца, появлялись страшные американские самолеты. Даже на теплом августовском солнышке лицо у Кимуры было похоже — фактурой и цветом — на остывший воск. Он поплевал на пальцы и вытер слюной щеки, явно нервничая оттого, что приходится покидать спокойный замкнутый мирок лагеря Лунхуа. Прямо перед ним в бурьяне сидела кучка китайских крестьян. Они, не отрываясь, глядели на ворота, куда их так долго не пускали, а теперь эти ворота стояли открытыми настежь и безо всякой охраны. Джим был уверен, что эти умирающие от голода китайцы, которые уже успели с головой уйти в царство смерти, попросту не понимают, что означают открытые ворота.
51
Армейский одноместный истребитель «Lockheed P-38 Lightning». Скорость — до 666 км/ч, потолок — до 13410 м, дальность полета — до 4150 км. Вооружение: одна 20-мм пушка, два 12,7 мм пулемета. Мог нести до 1451 кг бомб.