В древнеримской неделе «день солнца» был «днём господина» — и это значение сохранилось в последующие времена в названии воскресенья (domenica), от слова dominus, «господин», как в немецком слове Sonntag или английском Sunday сохранилось буквальное значение «дня солнца» и, таким образом, отражение древнеарийской солнечной концепции. Кое–что из изначальной мудрости, кажется, некоторым образом сохранилось в нынешнем празднике Рождества, насколько с ним разделено празднование Нового года. Символизм света поддерживается — напомним, например, слова введения Евангелия от Иоанна: erat lux vera, quae illuminat omnem hominem venientem in hunc mundum—в качестве признака «славы», которая упоминается в тексте немного ниже. В памятниках раннего римского периода тот же самый символ креста объединяется с солнечным символом.
В арийской и североарийской традиции и в том же Риме у этой темы был не только религиозный и мистический, но в тоже время и священный, героический и космический смысл. Это была традиция, в которой сама природа, великий голос вещей, говорил в самой этой дате о тайне воскресения, появления или возрождения не только начала «света» и новой жизни, но также и imperium в высшем и величественном смысле этого слова.
Roma e il «Natale solare» della tradizione nordico–aria //La difesa della razza, 20 декабря 1940 г.
«REGNUM» И ДУХОВНОСТЬ ЦЕЗАРЯ
Среди многочисленных работ недавнего времени, посвящённых Юлию Цезарю, немногие представляют реальную ценность, и именно потому, что сегодня в Италии эта тема, что называется, модная. Мы видим, что в таких условиях работы на эту или аналогичную тему в основном пишутся больше по причине выгоды и почти что приспособленчества, а не из–за стихийного, искреннего интереса и серьёзной подготовки и понимания.
Далее, другой недостаток многих современных работ о Цезаре происходит из использования исключительно «гуманистической» точки зрения. Так называемый «культ личности», сосредоточение всякого интереса на чисто «человеческой» стороне великих фигур древнего мира, исходя из их понимания как типа, аналогичного «кондотьеру» эпохи Возрождения — всё это составляет действительно ограничивающий, если даже не разлагающий предрассудок. Из–за этого Цезарь является одним из тех, кто больше всего страдает именно из–за факта того, что некоторые его черты особенно поражают в этом смысле воображение склонных к вышеописанным деформациям авторов, в то время как иные черты, сверхличностные и чуть ли не «судьбоносные», находятся в тени. Формула «личности делают историю» во многом верна, когда обращается к своей законной области и противостоит детерминизму низшего, материалистического или социологического характера; но она опасна, будучи применена дальше — вплоть до того, что мешает понять тот аспект великих исторических фигур, согласно которому они кажутся нам если не инструментами, то по крайней мере элементами в плане высшего порядка, в проявлении, которое — как проявление всякого величия — невозможно объяснить просто человеческими факторами. Рассмотрение фигуры Юлия Цезаря, предпринятое с этой точки зрения, отошедшей от обычной «гуманистической», политически–военной и литературной оценки, было бы действительно очень желательным в новом итальянском культурном климате.
Эти размышления вновь приходят в голову при чтении нового произведения о Цезаре, автором которого является Джованни Коста. [14] Здесь мы не будем писать «рецензию» на эту книгу, что было бы довольно банально. Ограничимся тем, что скажем, что речь идёт о ясном, сбалансированном, сжатом и обращённом к широкой публике изложении жизни и трудов Цезаря — изложении, которое всё же оказывается несколько синкопированным из–за рационалистической forma mentis автора, который ежесекундно сомневается, насколько можно опираться на так называемые «реальные» данные и адекватно использовать всё то, что, как традиция и миф, может быть лишено исторической правды в вульгарном смысле, и именно поэтому поднимается к ценности неоспоримого свидетельства значений высшего порядка — единственных, вводящих нас во внутреннюю, и, таким образом, более существенную сторону данной реальности. Таким образом, это новое произведение, хотя и далеко от риторических украшений, «литературности» и кичливой апологии, хотя и кажется исполненным достоинства и свидетельствует о «научной» взвешенности, всё же, говоря о Цезаре, само не избегает вышеупомянутого «гуманизма», который иногда даже смешивается с некоторым налётом скептицизма, несколько уменьшая масштаб работы.