Когда–то аристократия оставляла вопросы управления(экономика) своим вольноотпущенникам и мажордомам. Их интересовала в основном культивация тех высших «аристократических» форм интереса, жизни, действия и достоинства, которые и составляли сущность прав и функций их касты. Если кто–то подходил для управления и имел желание управлять, он мог заниматься этой деятельностью: но обслуживать «экономику» тем или иным образом могло заинтересовать их только в очень малой степени ввиду того, что подчинение и обязательство верности человека не из управляющего класса аристократу или государю всегда оставалось справедливым. Но сегодня дела обстоят совсем иначе. Плутократы, занявшие место аристократов, управленцы и дельцы, владеющие золотом, воображают себя «вождями» и не признают никого, кому они были бы должны подчиняться: до тех пор, пока случайность, присущая всякой материальной силе, предоставленной самой себе, и лишённая всяких принципов, не сметёт их и не поставит других (если не просто анонимов — анонимность массы) на их место.
В этих пределах и нужно оценивать опасность «империализма», как и опасность международной семитской или масонской финансовой олигархии. Такая опасность существует, и она реальна для того, кто терпит и допускает снижение всякого критерия и всякой идеи власти до уровня чистой экономики. Напротив, индивидуум или народ, находящийся хотя бы немного выше этого уровня и твёрдо укоренившийся там, где вещи больше не нужно «покупать» или «продавать», может с удивлением спросить, над чем могут вознамериться господствовать такие «империалисты».
Рассмотрение этих отрицательных аспектов даёт нам истинные и реальные условия империи. Народ пробуждается для империи, когда он способен выйти за пределы самого себя, когда он идёт, как идёт герой, который не был бы таковым, если бы в своём порыве не победил инстинкт, связывающий его мелкой животной любовью к своей частной жизни. Поэтому национализм (в статическом и исключительном смысле) и империализм — это два исключающих друг друга термина. Имперский народ становится далёким как от собственных частностей, таки от тех, что отмечают другие народы: он противопоставляет нечастное частному (одну нацию другой, одно право другому, итак далее), а универсальное частному.
Частное (партикулярное) имеет субъективистский, сентиментальный, «идеалистичный» или также утилитарный характер. Универсальное же очищено от всех этих элементов и может быть переведено в термины чистой объективности.
Если индивиду, культуре или расе удалось в своём развитии понять точку зрения реальности и возжелать её в любом другом, — то это означает решающий этап, только после наступления которого можно говорить, что дух познал истинную мужественность. Если расу ведут чувства, гордость, ценности, алчность, ненависть, — в общем, всё то, что является «человеческим» элементом в узком, индивидуальном или коллективном смысле, то она обязательно будет существовать в чистой случайности, свойственной любой вещи, у которой нет никакого начала в себе самой. Но если, по крайней мере среди элиты вождей, удастся освободить от всего этого два основных элемента жизни — знание и действие, тогда она становится способна к миссии, о которой уже можно говорить как о высшей по отношению к практическому и политическому миру.
Универсальность как знание и универсальность как действие: вот две основы всякой имперской эпохи.
Знание универсально, когда оно может дать нам такой смысл вещей, перед чьими величием и вечностью исчезает весь человеческий пафос и человеческие устремления: когда оно вводит нас в первоначальное, в космическое, в то, у чего в области духа есть черты чистоты и силы океанов, пустынь, ледников. Всякая истинная универсальная традиция несёт в себе это дуновение широкого, оживляя с ним бескорыстные формы деятельности, пробуждая чувствительность к ценностям, которые невозможно измерить каким–либо критерием полезности и страстности, индивидуальным или коллективным: внедряя «жизнь», которая «больше, чем жизнь». Это тот тип невидимой империи, который история демонстрирует нам на примерах брахманической Индии, католического Средневековья, того же эллинизма: единая культура, господствующая внутри, в многообразии, также независимом от народов или городов, от всякой «политически» и экономически обусловленной реальности.