Отсюда происходит нестабильный, временный характер всего того, что является индивидом и индивидуализмом. Человек может сопротивляться всему тому, что безлично в отрицательном и устраняющем смысле настолько, насколько теснее его связь с тем, что имеет тоже безличный, но в то же время, напротив, сверхличный характер. Если эта связь ослаблена, начинается индивидуалистическая фаза. Сначала может появиться впечатление, что ценности личности сохранились и, наоборот, признаны, потому что центр, так сказать, переместился ближе к внешней стороне. Это и есть позиция, свойственная культурному гуманизму и аналогичным явлениям, изученным нами в другом месте. Но когда существует только этот критерий — то есть без отсылки к традиции, к дистанции и не только земным перспективам, к стремлению к безусловному, — то при защите ценности личности прибегают к различным шатким и неустойчивым способам, потому что речь идёт не больше чем об остатке, а глубоких корней и силы изначального уже нет. Это, впрочем, кажется довольно ясным в последние времена: индивидуализм заканчивается пустотой субъективизма и эстетства, и западному либерализму приходится постепенно отступать, с зыбкой возможностью реванша, перед влияниями обезличенного, коллективистского, общественного или механицистского характера. Усугубляющая всё это доктрина «сверхчеловека», особенно в смысле д’Аннуцио, является последним эхом предыдущей переходной фазы, которая в определённом смысле ведёт своё происхождение из мировоззрения, свойственного Возрождению.
В случае «аутизма», то есть чрезвычайного состояния индивидуалистического Я и его самонадеянности, очевидно падение уровня и отклонение от высших, мужественных и созидательных ценностей истинной личности. Там, где действительно существует величие личности, видно больше произведение, чем автор; больше действие, чем действующий; больше монументальное, традиционное и объективное, чем «лирическое», «оригинальное» и «субъективное». Классический мир является дорийским, а не гуманистическим и романтическим. Здесь имеющее отношение к человеку представляет наготу и чистоту природных вещей: в истории, в искусстве, в политике, в аскезе, во всех степенях существования. Можно привести пример той же активной анонимности средневекового ремесла—ибо, например, почти ни один из великих соборов готического периода, несущих определённые знаки безукоризненного искусства и строгой духовной, если даже не инициатической, традиции, не имеет переданного имени автора. Можно вспомнить также о специфических формах Древнего Рима, из–за которых историк с полным основанием может называть древнеримскую цивилизацию «цивилизацией анонимных героев». В других культурах тот же стиль анонимности осуществлялся также и в области спекулятивной мысли, и он казался отмеченным именем индивида. Впрочем, разве не значительна частота обычая оставления собственного имени, согласно тому пониманию, что здесь идёт речь об индивиде только в такой функции или призвании, где личность называется согласно высшему обязательству? Также и в области героизма, в противоположность романтической концепции «славы», можно вспомнить то, что ещё принц Евгений Савойский говорил своим офицерам в момент опасности—что у них есть право на жизнь только в том случае, если они умеют подать другим пример, но они должны делать это так просто и естественно, чтобы никто потом не мог их этим попрекать.
Но при рассмотрении всего этого стихийно спрашиваешь себя, принадлежит ли это только одной ментальности, чтобы можно было с полным правом называть его только европейским? Это сомнительно, и тезис «европейской традиции личности», конечно же, не может быть подтверждён. Придерживаясь этого тезиса, положительное в опасной степени смешивают с отрицательным. Верно, что специфически европейский характер направления истории культуры состоит во всём том, где подчёркивается «оригинальность» отдельного человека, где его субъективность, его «человечность», его мысль находится на первом плане; согласно такой историографии, «свободная творческая личность» в своей типичности определила европейское наследие и была специфическим завоеванием нашей позднейшей цивилизации. То, что здесь мы остаётся в области переходных форм, практически не учитывается.