— С каких пор ты фанат правды?
— С тех самых, как я узнал, что сила духа человеческого измеряется тем, сколько «правды» он может вынести, или, точнее, в какой степени ему необходимо, чтобы она была разбавлена, замаскирована, подслащена, приглушена или фальсифицирована.
У меня отвисает челюсть.
— Ты только что процитировал Ницше?
— Ты только что доказала, что ты все еще ботаник?
— И ты все еще отказываешься признать, что ты фанат.
— Я не фанат. Я наблюдатель.
Он делает шаг ко мне, и воздух автоматически испаряется. Пространство затихает, усиливается, и в нем достаточно напряжения, чтобы кого-нибудь убить.
Я так привыкла препираться и сталкиваться с этим мужчиной, что, как правило, бываю застигнута врасплох, когда он вторгается в мое личное пространство.
Когда я единственное присутствие в его глазах, разделяющее смертоносность шторма и интенсивность землетрясения. Он должен назвать своим именем одно из этих явлений.
И почему, черт возьми, от него все еще пахнет так, как тогда? Кедр и мужской мускус погружают меня в воспоминания, которые, как я думала, я убила своим наивным маленьким сердцем.
Какой тип человека не меняет свой одеколон в течение двадцати одного года? Разве это не должно быть осуждено в каком-нибудь руководстве?
Я бы хотела, чтобы он не стоял так близко, что все, чем я могу дышать, это его присутствие. Я бы хотела, чтобы он не стоял так близко, чтобы я не могла видеть серые крапинки в океане его глаз или не видеть, как я тону в этом бездонном океане.
Если бы я сказала, что он не оказывает на меня влияние, это была бы ложь века, за которую людей в Средние века пороли и забрасывали камнями.
— Итак, в чем дело? Неразбавленная суровая, обнаженная версия правды?
— Что заставляет тебя думать, что я предложу тебе это? — говорю я голосом более низким, чем обычно.
— Тогда я узнаю сам.
Его пальцы тянутся к моим волосам, и он хватает прядь, затем подносит ее к своему носу.
Я потрясена, заворожена и все остальные синонимы, которые подразумевают «застывшая на месте».
Мое внимание привлекает то, как рыжий оттенок контрастирует с его загорелыми, худыми пальцами. Как цвет касается вен на тыльной стороне его мужской руки.
В тот момент, когда он глубоко вдыхает, кажется, что он вдыхает мою самую интимную часть.
— Не вини меня за то, как я использую подобную правду, дорогая.
Я хлопаю ладонью по его груди и отталкиваю его с резкостью, которая соответствует моему дыханию.
— Почему…какого черта ты ко мне прикасаешься?
Он никогда этого не делает. Даже когда он разрушает весь офис, приказывая мне исчезнуть. Даже когда мы оба узнали, что Гвен моя дочь.
Возможно, мы были врагами, соперниками и злодеями в историях друг друга, но мы продолжали борьбу словесно, законно, а иногда и мелкими ходами.
Но никогда с прикосновениями.
И эта перемена сбивает меня с толку больше, чем следовало бы.
Очевидно, однако, это нравится Кингсли, потому что он ухмыляется, приподнимает плечо и шепчет:
— И почему я не должен прикасаться к тебе?
— Потому что на этот счет было негласное правило, кретин.
— Тогда я от него избавляюсь. Ты как картина битвы, но тот, кто сказал, что на войну и искусство нужно смотреть издалека, не имел смелости подойти ближе, прикоснуться, вдохнуть и попробовать на вкус.
Мои губы дрожат, но мне удается сказать предупреждающим тоном:
— Держись от меня подальше, Кингсли.
— Опять же, зависит от того, получу ли я то, что хочу, или нет.
Он заправляет прядь моих волос за ухо, и его пальцы оставляют на моей коже след из жгучей кислоты, когда он отступает назад.
— И что это?
Его глаза мерцают садизмом, когда он говорит:
— Голая правда, дорогая.
Глава 4
Кингсли
— Чем я обязан этому неприятному визиту?
Я сажусь на жесткий кожаный диван Николо Лучано, внешний вид которого соответствует его владельцу — неудобный.
Он по-прежнему сидит за своим старым столом в обветшалом кабинете, который он пытался поддерживать в форме последние два десятилетия, но результатов не предвидится.
У этого человека под каблуком бесчисленное множество компаний, как легальных, так и нет, но он цепляется за это гнилое наследие с упрямством капризного ребенка.
— Не твоему мрачному лицу, естественно. — я листаю наполовину порванный итальянский журнал девяностых годов, притворяясь, что этот выпуск более скучен, чем секс в миссионерской позе. — Возможно, стоит подумать о том, чтобы изобразить другое выражение лица, чем «Привет, ужасно рад с тобой познакомиться. Я убийца». если ты не хочешь попасть за это в тюрьму.