Причина, по которой я не ответила ни на одно из них, это не стыдливость или нехватка слов. Это чистый ужас от моей реакции на него. На ту его сторону, о существовании которой я не подозревала, но к которой медленно, но верно привыкаю.
Я не хочу привыкать к Кингсли. Или к его заботе. Или к его грязным словечкам.
Как он так красноречиво выразился, в конце концов, он вернется к своим эскортницам.
Так поступают мужчины, когда им скучно. Они уходят.
И я отказываюсь становиться еще одной остановкой на его маршруте.
Это не значит, что я не напилась, читая и перечитывая его сообщения. Мне следовало бы больше думать об угрозе, которую мой отец, возможно, представляет для меня, но нет.
Проклятый Кингсли обладает разрушительным эффектом авиакатастрофы. Массового расстрела. И разрушительной войны.
Дверь в мой кабинет открывается, и, хотя работа не входила в круг моих забот, я вздыхаю.
— Клянусь Богом, Кэлли. Я собираюсь выкинуть тебя из окна.
— Возможно, придется подождать, пока ты не встретишь своего гостя.
В голосе Кэролайн звучит редкое ликование, и когда я поднимаю глаза, то перестаю дышать.
Последний человек, которого я ожидала увидеть в моей квартире, смотрит на меня опухшими глазами, с опущенным выражением лица и молчаливой неловкостью.
— Гвинет, — шепчу я, все еще не веря своим глазам.
Она натягивает свитер, переставляет ноги и отвечает:
— Привет.
Ее голос намного мягче моего, слишком женственный и маленький. Она даже выглядит так сейчас, разбитая, расстроенная, и желание уничтожить того, кто ее довёл до такого состояния, закипает в моей крови с суровостью вулкана.
— Я принесу чай и торт, — с восторгом объявляет Кэролайн, не слишком деликатно подталкивая Гвен внутрь.
Мой телефон чуть не падает на пол, и я понимаю, что у меня до сих пор открыты грязные сообщения Кингсли.
Я быстро бросаю его в ящик и встаю, выпрямив позвоночник.
— Что ты здесь делаешь? То есть, нет, не то, чтобы я не хотела, чтобы ты была здесь, но тот факт, что ты пришла в мою квартиру, вызывает вопросы. Конечно, я не хочу тебя расспрашивать, но…
Господи. Я прерываюсь, когда ее подбородок дрожит. Черт возьми, я. Наконец-то ко мне приехала моя дочь, а я разболталась, как взволнованный пятилетний ребенок.
Гвен сжимает пальцами свитер и смотрит на меня из-под ресниц.
— Ты сильно пострадала?
Ох, вот почему она пришла. Должно быть, узнала от Кингсли. И тут я понимаю, что она, должно быть, тоже заметила мои синяки, а это не то состояние, в котором я хочу, чтобы она меня видела.
— Нет, я в порядке.
— Ты не выглядишь в порядке.
— Это просто синяки. Они заживут.
Ее подбородок снова дрожит, и она опускает голову.
— Мне так жаль.
Я медленно подхожу к ней, мое сердце бьется громче с каждым шагом. Я говорю негромко, боясь, что от более громких слов она бросится наутек.
— За что?
— За то, что сделал папа. Мне не нравится эта его сторона.
— Подожди… что?
Она поднимает голову, на ресницах застыла слеза.
— Папа сделал тебе больно, потому что ты не ушла, как он тебе сказал. Он также поступил с Нейтом, когда тот отказался отпустить меня.
— Гвен, нет. Кингсли так со мной не поступал. На самом деле, это он помог мне и помог мне восстановиться. Если бы он этого не сделал, Бог знает, в какой дыре я бы сейчас была.
Я гордая, но это не значит, что я буду отрицать то, что он сделал для меня. Какая-то часть меня хранит столько благодарности к нему, что я не знаю, как ее выразить.
Лицо моей дочери застывает в странной смеси облегчения и ужаса, затем она задыхается.
— Он действительно ничего не делал?
Я качаю головой, сама в это веря. Кингсли много кто, но недочеловек не один из них.
— О Боже. — она начинает дрожать как лист, слеза наконец-то скатывается по ее щеке. — Я назвала его монстром и другими словами и набросилась на него за то, что он обидел мою мать, когда я наконец-то нашла ее.
Мое сердце буквально замирает. Неважно, что она говорит обо мне в третьем лице, но она косвенно признала, что я ее мать.
Ее. Мать.
— Он был так зол, хуже, чем когда он злится на Сьюзен, — шепчет она скорее себе, чем мне. — Что, если он никогда не простит меня?
Очевидное страдание стучит по ее зубам и прерывает мой праздничный танец.
Ей больно, и хотя я невосприимчива к собственной боли, ее боль бьет по-другому.
Она проникает сквозь мои кости и почти разрывает сердце. Так было с тех пор, как тетя Шэрон ударила меня в живот. Но важна была не моя боль, а страх, что Гвен будет больно.