Когда впереди, переливаясь всеми цветами, ослепительно засиял на утреннем солнце сланцевый горный хребет, Ринд понял, что цель уже близка. И хотя он по-прежнему не слышал ни звука и не встречал знаков человеческого присутствия (если не считать колесниц, орлов и красных людей, изображенных на скалах), он ясно чувствовал на себе чьи-то пронзительные взгляды.
— «Один ли ты? Ведь Бог с тобой!» — восклицал молодой человек.
— «Не сокрушайся: „друга нет“», — цитировал он, и пещеры отзывались гулким эхом.
— «Бог всемогущий и живой», — воодушевленно произносил странник.
— «Избавит от страстей и бед»,[79] — еле слышным шепотом заканчивал он.
Немного погодя путешественник увидел россыпь глинобитных лачуг — и группу курчавых, вооруженных ножами и карабинами туземцев, которые явно ждали его приезда.
Своеобычное наречие абабдехов практически было замещено смесью из арабского языка (важного для торговли), некоторых обрывков французского (приобретенных во время оккупации) и серьезных вкраплений английского (местные жители часто общались с британскими моряками, размещенными в Касре). Самым словоохотливым среди туземцев оказался приветливый юноша, чья внешность удивительно напоминала портрет работы Денона — на этом портрете доктор Кюретон много лет спустя обнаружил отпечатки куда более любопытных рисунков…
— Ты друг с Измаил? — спросил туземец молодого шотландца.
— Очень на это надеюсь. Меня зовут Алекс. А тебя?
Собеседник приложил правую ладонь ко лбу и поклонился:
— У меня нет имени.
А затем проводил Ринда через поселение к самой крупной из лачуг. Там, наклонившись в седле, на верблюде восседал величественный седовласый шейх — дедушка юноши, а может, прадед.
— Issmi Iskander, — представился Ринд. — Меня зовут Алекс.
— А мое имя — Ничто, — отвечал шейх.
Однако при всей своей скрытности эти люди проявили образцовое гостеприимство — они предложили Ринду самые ароматные блюда, чистейшую воду из источников, мягчайшую постель, а для удобства добавили даже подушку в шелковой наволочке, овчину и зеркало для бритья, купленное у одного заезжего торговца. Вместе с тем шотландец ни на минуту не переставал ощущать их внимательные, оценивающие взгляды. Так и не догадавшись, каких же качеств от него ждут, молодой человек решил остаться самим собой.
Разумеется, Ринд молчал о чертоге и, разумеется, ни разу не слышал вопросов о том, зачем и откуда он взялся в племени. Целых пять дней он попросту наслаждался радушием хозяев, посильно участвовал в их нелегком каждодневном труде и подолгу, до полного утомления, гулял по холмам, которые напоминали причудливым разнообразием оттенков коралловые рифы.
Однажды юный туземец отвел его к поселению, где много веков тому назад рабочие изумрудных копей и их родные обессиленно спали на каменных ложах под нестерпимо палящим солнцем. Здесь, в окружении осыпающихся каменных лачуг, Ринду поминутно попадались обломки глиняной посуды, костей, глиняных светильников и блестящие осколки изумрудов; налюбовавшись полуграмотными надписями на самых разных древних языках — от египетского до арабского, — молодой человек с благоговейным трепетом осмотрел грубо высеченные в скалах капища, где рудокопы преклоняли колени, ища утешения в молитвах.
— У нильских берегов храмы куда солиднее, — заметил он.
— А эти — некрасивы? — спросил проводник.
— Они не такие внушительные, зато намного… — Шотландец умолк, подбирая нужное слово. — Человечнее.
Вечером того же дня седовласый шейх достал жестянку из-под печенья и показал гостю племени хрустящий лист мелованной бумаги, на котором был набросан чей-то портрет; Ринд безошибочно узнал стиль сэра Гарднера Уилкинсона. За первым рисунком явился второй — на этот раз, несомненно, руки Вивана Денона. Молодой человек запоздало сообразил, что видит перед собой ранние портреты самого шейха. Вот только сэр Гарднер изображал морщины и густую, окладистую бороду, а Денон — гладкое юношеское лицо и сияющие глаза.
Меж тем туземец молча протянул гостю затупленную обугленную палочку: очевидно, просил его сделать третий рисунок. Ринд попытался отговориться тем, что он — горе-художник, однако шейх настаивал. Пришлось молодому человеку против собственной воли взяться за импровизированный карандаш и сделать все, что было в его силах, хотя и всерьез опасаясь гнева «заказчика». Увидев портрет, благородный старец лишь рассмеялся и согласился: действительно горе-художник.