— Ваше величество, это не миф, хотя и не мужчина в полном смысле слова. Ко времени моего приезда в Лхасу[80] ему исполнилось только шесть лет.
— Шесть лет? — Наполеон представил себя самого в этом возрасте: порывистого, подвижного мальчугана, думавшего о сластях больше, чем о святости. — И он уже у власти?
— Официально — вассал китайского императора, но верноподданные считают его воплощением священного Будды.
— И каким же образом это было установлено?
Маннинг поставил свой чай на столик.
— Вообще-то, я задал ему тот же самый вопрос.
— Вы разговаривали с далай-ламой? — поразился Наполеон.
— Да, первый из англичан. Я был удостоен даже нескольких бесед у него во дворце на Крыше мира.
— И как вам понравился шестилетний мальчик?
— Это самый прекрасный ребенок на свете, — произнес Маннинг так, словно вел речь о своем сыне. — У него чарующая улыбка, а в сердце — глубокая мудрость, превосходящая детские лета. Далай-лама поведал о золотой урне, откуда вытянул жребий священного лидера, и еще о множестве испытаний, которые завершают отбор.
— Может, он посвятил вас в подробности?
— Ваше величество, должен признаться, я далеко не все понял, поскольку малыш изъяснялся стихами. Но, например, мне известно о некоем особом чертоге, куда он должен был наведаться лично за подтверждением своей судьбы.
— Особый чертог? — нахмурился Наполеон. — Любопытно.
— По его словам, это самая прекрасная комната, в которой хранятся все тайны мира и которую должен посетить любой правитель, прежде чем брать на себя ответственность бренной власти.
— Значит, чертог…
— Да, чертог вечности, так он сказал.
По коже бывшего императора побежали мурашки.
— А этот самый чертог, — выдохнул он, пристально глядя в глаза собеседнику, — он случайно…
— Простите, ваше величество?
— Он случайно находится не… в Египте?
— О нет, — любезно улыбнулся Маннинг. — Не в Египте.
— А где же?
— Полагаю, ваше величество, что далай-лама всего лишь имел в виду человеческое сердце.
Бонапарту непонятно почему полегчало.
— Вот оно что. — Он закивал, чувствуя, как успокаивается пульс.
— Именно так, ваше величество.
Наполеон продолжал кивать.
— А этот ребенок… По-вашему, он отыскал в своем сердце судьбу, которой желал?
— Трудно сказать, — развел руками путешественник. — У него был такой безмятежный, умиротворенный вид… Выходит, мальчик не знал о своей ужасной участи.
— Ужасной?
Маннинг помрачнел.
— Спустя каких-то три года после нашей встречи, в возрасте девяти лет, ваше величество, он скончался от воспаления легких.
— Понятно, — пробормотал узник, не испытывая ни капли скорби. — Понятно.
И вдруг, ненадолго задумавшись, натужно усмехнулся:
— Значит, бывают секреты, недоступные даже сердцу?
Удивленный его словами, ученый продолжал кивать и вежливо улыбаться, однако Наполеон уже не видел и не слышал его. Он рассеянно смотрел на чайный сервиз, украшенный сфинксами и храмами Денона, и уносился в своем воображении к иным чертогам, к иным, куда более славным дням.
Честно сказать, мысли бывшего императора далеко не сразу вернулись к чертогу вечности. В первые годы ссылки, уже второй по счету, его распирало от негодования, не оставляя времени на воспоминания о Египте или сомнения в собственном рассудке; единственными «красными людьми», которых он видел, были солдаты пятьдесят третьего полка, бесконечно марширующие вокруг Лонгвуда. Все, что касалось чертога, доставляло такую боль, что думать о нем не хотелось, а примириться с невозможностью разгадки казалось абсолютно невозможным. В сложившихся обстоятельствах оставался вроде бы единственный разумный выход — найти себе другое занятие. Впрочем, когда Бонапарт запоздало узнал о печальной участи молчаливого полковника Бутэна (убитого какими-то головорезами в тысяча восемьсот пятнадцатом году под Баальбеком); когда принужден был воскресить в памяти события египетской кампании (ведь он диктовал мемуары); когда чинуши вроде сэра Гудсона Лоу столь бездарно пытались вытянуть из него искомые сведения, а в самых невинных на первый взгляд беседах чаще и чаще стали проскальзывать вопросы о Каире — их задавали буквально все: посланники, секретари, водопроводчики, оклейщики обоев, садовники, посетители вроде Маннинга, так что в конце концов Наполеон начал видеть вокруг одних лазутчиков, — его с головой поглотила решимость найти разгадку.