Узник засыпал Денона и прочих французских ученых посланиями, настойчивыми, а потом и просто истеричными, но не добился вразумительного ответа, после чего взялся поливать адресатов грязью, обесценивая все их заслуги в Египте. Он пытался вступить в переписку с мамелюком Рустамом, своим телохранителем, однако жалкий перебежчик не желал иметь ничего общего с бывшим господином. Подлые секретари подались в роялисты. Прочих помощников и слуг вообще было не сыскать. В отчаянии Наполеон обратился к своей каирской возлюбленной, Паулине Форе, но эта мерзавка сжигала все его письма, не распечатывая. Не найдя ни одного человека, кто согласился бы поведать ему о той последней неделе в Египте, Наполеон заподозрил обширнейший заговор. И только со временем, обнаружив, что Лоу просматривал всю его корреспонденцию, крепко задумался: в самом ли деле наиболее важные письма покидали остров? Тогда узник начал пересылать их тайком, щедро подкупая британских военных, купцов или моряков, плававших на судах с китайскими пряностями: порой переправить на материк один лист бумаги обходилось дороже, нежели доставить взрослого пассажира. Когда же и этот способ явил свою ненадежность, Наполеон пустился на чудеса изобретательности, пряча шифрованные записки за подкладкой жилета, в кофейных чашках, табакерках и прочих подарках, которые отправлял во Францию. Дошло до того, что Лоу начал рыться в грязном белье Бонапарта, усматривая в недавно прошитых стежках на одежде символическое изображение Нила, а в разноцветных бобах с огорода — особый тайный код.
В конце концов, не получив никакого ответа, Наполеон решил в последний раз устроить суровую осаду собственной памяти. Он был убежден, что обладает в этой области поистине чудодейственной силой, ибо смолоду гордился умением не только перечислить поименно всех военных в своем полку, но и сказать, откуда кто родом и даже каких придерживается политических убеждений. Где-то в тайном и темном чертоге черепной коробки, убеждал себя Бонапарт, в тупике какой-нибудь извилистой галереи наверняка затерялось арабское имя, которым «красный человек» представился той ночью внутри Великой пирамиды. Нужно было только настойчиво пробиться к нему сквозь марево мелких происшествий и несущественных подробностей. И вот, затеяв опасную игру только затем, чтобы определить имя главного персонажа в загадочной истории, Наполеон вступил в немилосердную войну против собственного рассудка: теперь ему оставалось или победить, или сойти с ума.
Чтобы растормошить свою память, он оживил египетскую кампанию в мельчайших подробностях, так что носом чувствовал запахи пряностей и боевого пороха; он прочел о далекой стране все книги, какие сумел достать; подолгу сидел над атласами и глобусом; повесил у себя в кабинете подробную топологическую карту, составленную силами ученых его Института Египта и запрещенную им же много лет назад; то и дело возвращался к томику сказок «Тысяча и одной ночи», наслаждаясь поэтичными именами героев; а главное — выписал из Парижа официальный вариант французско-арабского словаря, разработанного лингвистами экспедиции.
В ожидании последнего император томился, словно в лихорадке.
— А знаешь ли ты, что слово «арсенал» имеет арабское происхождение? — спрашивал он своего пажа Сен-Дени.
— И «сахар» тоже.
— Надо же, арсенал и сахар! Целая культура в пороховом рожке.
Но когда словарь оказался на острове, сэр Гудсон Лоу наотрез отказался передать его узнику.
— Гиена! — шипел Бонапарт. — Кто дал ему право удерживать книгу, разрешенную мне по закону?
— Он опасается, не зашифровано ли там секретное послание, господин.
— Да? И что же он отменит в следующий раз? Наверное, солнечный свет?
— Он бы с радостью, господин, если бы мог.
Оставшись без помощи словаря, Наполеон продолжал терзать свой разум до полного изнеможения. Не раз и не два он испытывал танталовы муки, приближаясь к неуловимой разгадке: теперь узник был уверен, что первая часть имени — Абдулла, но далее, как ни бился, не мог извлечь из памяти даже одного-двух слогов, которые показались бы знакомыми. Между тем за окном увядала трава, чахли цветы, деревья теряли пышную листву, старились и умирали времена года, таяли скалы — алчное время пожирало все и вся, тем более человеческую плоть, грозя поглотить и его, так и не отыскавшего ответ.