Бочком продвигаясь по восходящему выступу, иногда перешагивая через ядовитых змей, они достигли каменистой осыпи (луна как раз утонула за облаками) и осторожно добрались до трещины столь неприметной, что никто бы не обнаружил ее случайным образом. Туземец по-воробьиному огляделся, удостоверился в том, что ночное светило еще прячется, и торопливо протиснулся в отверстие, жестом позвав за собой спутника.
Ринд — он был немного выше ростом, но так же строен — набрал в грудь воздуха и юркнул следом. С оцарапанным лбом, едва не вывихнув лодыжку, шотландец нырнул во тьму, где его охватил вполне предсказуемый восторг и в то же самое время неизъяснимая печаль.
Впереди чиркнула не то спичка, не то кремень, и резко вспыхнувший свет фонаря выхватил из мрака первые ярды узкой неровной шахты, ведущей вниз.
Звезды мигали, качались и плыли перед глазами. Наполеон то и дело моргал, силясь совладать с собой, зная лишь одно: шейхи плотно столпились вокруг и куда-то влекут его по залитому луной Каиру, словно вырванную из учебника истории страницу, подхваченную ветром.
(«Сир?»)
Он еле-еле улавливал этот голос, доносящийся как будто бы с неба.
(«Сир?»)
Наполеон продолжал брести, ничего не чувствуя и совершенно не владея собой, подобно лунатику, хотя был уверен, что не спит. Рычали собаки, шейхи тихо переговаривались между собой, время от времени отрывисто отвечая по-арабски на оклики французских часовых. И… что же потом? Кажется, они миновали ворота Эзбекия, цепочкой спустились по узкой тропе между мусорными кучами, поднялись на качающийся паром и пересекли чернильные воды Нила, взобрались по заросшему осокой берегу, оседлали голосистых ослов и поехали мимо оросительных каналов, мимо пальм, тамарисков, диких смоковниц…
— Куда вы меня везете? — вымолвил Наполеон, прекрасно понимая нелепость своего вопроса, ибо на горизонте уже возвышались осиянные звездами пирамиды.
Под ногами то проседали дюны, то дыбились окаменевшие волны песка. Достигнув долины улыбающегося Сфинкса, кавалькада двинулась по тропе, зажатой между причудливыми наносами, к северной грани Великой пирамиды. Тут всадники спешились и поднялись на шестьдесят футов над землей к отверстию, пробитому тысячу лет назад людьми калифа аль-Мамуна.
(«Сир? Вы меня слышите?»)
Заполыхали факелы, тьма немного рассеялась, и перед Наполеоном разверзлась нисходящая галерея, темнее и глубже его самых черных кошмаров.
Безымянный туземец предупреждал, что будет неудобно. Согнувшись в три погибели, Ринд без труда воображал, будто спускается извилистым неровным коридором прямо в ад. С каждым шагом воздух становился все удушливее от растревоженного песка, и пот застывал на коже желтой коростой. Кое-где на глаза попадались пятна копоти и следы рабочих инструментов, оставленные много столетий тому назад; было невыносимо думать, что люди — женщины и дети — надрывались в подобных условиях, и все ради прихоти фараона.
Снедаемый горечью и утомлением, шотландец протискивался за своим проводником по лабиринту троп и развилок. Он почти позабыл о том, куда собирался попасть, когда галерея внезапно расширилась и превратилась в небольшую пещеру, пол которой представлял собой глубокую яму, засыпанную знакомыми круглыми камнями.
За несколько месяцев со дня прибытия в Египет французские солдаты сделали все возможное, чтобы расчистить ходы внутри Великой пирамиды, но и сейчас Бонапарт был вынужден кое-где ползти на четвереньках, а то и плашмя, через песочные завалы, подтягиваясь вперед на локтях, вслед за мерцающими светильниками шейхов — чего не сделаешь ради редкостной, выдающейся судьбы! Наконец Наполеон смог подняться, вытереть мокрый лоб и, отмахнувшись от налетевших летучих мышей размером с кулак, дать себе секундную передышку на пути.
(«Теперь ему не оправиться… Вот уже столько часов… Он уже не очнется…»)
Но вот и Великая галерея. Спускаться пришлось при помощи зарубок в стене и скользкой веревки. Пламя ярчайших факелов не достигало высокого потолка, а где-то наверху стояли шейхи, торжественные, словно в почетном карауле, — впрочем, некоторые тревожно косились на еле заметный вход, будто бы желая показать, что им не пристало пересекать запретную черту.
(«Настала пора позаботиться о последнем помазании…»)
Отлично осознавая серьезность минуты, стараясь унять подступившую дрожь, маленький генерал выпрямился во весь рост, сглотнул, откашлялся, нерешительно стряхнул с рукавов пыль. Потом еще раз глотнул воздуха, напоследок взглянул на устрашенных шейхов, пригнулся и пополз через крохотное отверстие, которое наконец-то вывело его в самое чрево царского чертога. Под безмятежным сводом в сердце Великой пирамиды при свете раскаленной жаровни Наполеона ждал пророк в серебряной маске и ярких багряных одеждах.