— Та, которая обещала вечную защиту под покровительством славной звезды?
— Значит, вы помните, — кивнул художник. — Ну так, может статься, эта звезда, — продолжил он, пристально посмотрев на своего императора, — и придает мне уверенности.
— Звезда удачи? — переспросил Бонапарт, неспешно шагая между гробницами и рассеянно поглаживая карман. — Вы намекаете на меня?
— Вы совершенно правильно поняли, сир.
Наполеон усмехнулся:
— Да, но не забывайте: все звезды вселенной, вместе взятые, не дают вам права на опрометчивость. Можно подумать, у вас нет более безопасных занятий. Сколько церквей ожидают ваших набегов, сколько дворцов предстоит ограбить! Сколько великих полотен так и просятся в имперское собрание живописи!
— Увы. Боюсь, моя слава опережает меня. Едва почуяв приближение вашего покорного слуги, горожане прячут бесценные картины подобно испуганным отцам, укрывающим самых красивых дочек. В любом случае, здесь тоже найдется чем поживиться, — прибавил Денон, помахав набросками. — Надо как можно точнее зарисовать подробности боя для моих собратьев-художников. И еще: в Египте я, кажется, пристрастился к запаху сражений.
— Это верно, — понимающе кивнул Наполеон. — Порох и пот — я тоже не знаю лучшего одеколона.
— Вообще-то, сир, я имею в виду другой аромат.
— Аромат?
— Думаю, это запах желания.
Бонапарт изогнул бровь.
— Только не говорите, что вас это возбуждает.
— Я говорю о жажде жизни, сир, о желании милости Божией, о взывании к благосклонности судьбы. Я чувствую, как эти струятся из человеческих пор. Можно ли тут остаться равнодушным?
Наполеон покачал головой: дескать, ох уж эти художники.
— Поосторожнее с вашим носом, он вас до добра не доведет.
— И к тому же это такая великая честь — озирать безымянные, девственные поля, прежде чем мой император дарует им бессмертие.
За ближайшим холмом разорвался снаряд. В воздух взметнулись туча снега и черный фонтан земли вперемешку с растерзанными телами гренадеров. Ожидая, пока рассеется ударная волна, Бонапарт переменил ход мыслей.
— В последнее время, — вздохнул он, — я часто подумываю о так называемом бессмертии.
— О чем вы, сир?
Император остановился напротив израненного шрапнелью креста и вздохнул.
— Вы, разумеется, в курсе моих небольших романов на стороне?
Художник неопределенно кивнул.
— Ну…
— Бросьте. — Со времен египетской кампании у Наполеона было по меньшей мере с десяток любовниц — фрейлин, актрис и секретарш, хотя, по правде сказать, кое с кем из них он даже и не связался бы, если бы не сознание монаршего долга; в конце концов, что такое разрядка единственного маленького орудия по сравнению с оргазмом тысячи пушек? — Вы наверняка наслышаны о мадемуазель Валевской?
— Это та, которая… Кажется…
— Полька и патриотка. Блондинка с голубыми глазами. Любительница музыки.
— Вроде бы припоминаю.
— Она обожает читать и может подолгу цитировать классиков.
— Изрядный и благородный талант.
— И при этом… — Бонапарт смотрел на Денона сквозь пелену снега. — Знаете, как она выразилась об Александре Македонском, когда я упомянул его имя?
Собеседник пожал плечами.
— Назвала его величайшим римским генералом. Более знаменитым, нежели Юлий Цезарь, так она сказала. Представляете?
Художник из вежливости вступился:
— Вы же понимаете, она в столь юных летах…
— Ей двадцать. Александр в этом возрасте взошел на трон. Завоеватель Фракии, Египта, Персии, Месопотамии… Величайший полководец, какого видел мир, — с усилием прибавил Наполеон. — И вот находится леди из католической женской школы, даже не знающая толком, кто он такой.
— Это было две тысячи лет назад.
— Да, минуло много веков. Но как же тогда человеку выжить? Для вечности, я имею в виду? Что для этого нужно?
Денон беспомощно развел руками.
— На свете даже теперь наверняка существуют люди, ни разу не слыхавшие моего имени. Может быть, и в самом Париже.
— Разве что в доме умалишенных.
Бонапарт отвернулся. Снежная завеса заметно сгущалась.
— Нет, — произнес он и покачал головой. — Вы же знаете, был и другой Наполеон. Первенец моей матери. Неразумное дитя, не больше того. Ему досталась жизнь бабочки-однодневки…
У них над головами просвистел снаряд.
— Меня уже долгие годы терзает мысль о его существовании. О его не-существовании. В сущности, я присвоил чужое имя.
Император говорил, почти не разжимая губ, выпуская едва заметные струйки пара.