«20 апр. Г. В. приглашает У. в Апс.-х.».
«27 апр. У. официально принят».
А вот это, подумал Ринд, был очень тонкий ход со стороны Гамильтона. Польщенный честью, Уилкинсон вряд ли бы заподозрил подвох. И хотя он легко расстраивал замыслы Гамильтона и ему подобных, но как устоять перед человеком, победившим Наполеона?
«2 мая, 19.00. У. приехал в Апс.-х.».
Последовавший затем разговор был подробно записан рукой герцога, весьма многословного в своих посланиях, на десяти страницах цветистой прозы.
«Он находился в довольно солнечном расположении духа, сравнимом по яркости разве что с румянцем на его коже. Я лично встретил гостя у двери, помог раздеться; отпустил какую-то шутку; он ответил; мы немного пофехтовали остроумием, словно долгие годы только этим и занимались, покуда я не убедился, что мы едем в одной упряжке, иными словами, возглавляем один и тот же полк, а он не удостоверился в моей честной игре без всяких тайных мотивов. Я показал ему дом…»
Ринду живо представилось, как седовласый герцог (чей нос на знаменитых портретах в профиль напоминал боевой топорик), слегка сутулясь из-за артрита, расхаживает по комнатам, будто заправский куратор, показывая свои восхитительные коллекции: «Мои картины, мои королевские сервизы, собрание знамен и прочих вещей, принадлежавших Наполеону, а также большую фарфоровую модель египетского храма, посвященную Деноном императрице Жозефине. „Изумительно“, — произнес гость, и в глазах его я прочитал ностальгию».
Далее герцог обратил внимание посетителя на железные ставни, установленные в бытность его на посту премьер-министра, когда толпа бесновалась снаружи, требуя избирательных привилегий: «Еще немного, — заметил я, — и мы устроили бы собственную революцию»; а после, в ожидании жаркого, предложил Уилкинсону потешиться бильярдом при свете ламп на рапсовом масле.
«Но тут проклятый инстинкт игрока одержал верх, и только на третьей партии я осознал, что мой партнер безмолвно отсиживается в кресле. „Что может быть хуже проигрыша? — великодушно пошутил я. — Только выигрыш!“»
Ужин подавали в галерее Ватерлоо, на египетском сервизе севрского фарфора, приберегаемом для особо почетных гостей; на нем волшебные зрелища, впервые представавшие Денону сквозь песчаную мглу, приобретали вид картинок, которые молодой археолог находил под жюльеном.
«„Все равно что нечаянно, за поворотом, натолкнуться на старого друга“, — пробормотал гость…»
Потом они удалились в Полосатый кабинет, где наполнили воздух змеящимися струйками сигарного дыма и беседами о египетских приключениях. Когда герцогу наконец показалось, что противник ослабил оборону, он «тут же повел кавалерию в наступление».
«— Любопытно, — сказал я, — много ли там, в Египте, осталось неразгаданных тайн?
— О, без сомнения, им нет числа.
— Вот было бы чудесно, — продолжал я, — открыть что-нибудь воистину потрясающее. Связанное, например, с именем Клеопатры.
— Клеопатра, — ответил он, — совсем недолго жила в Александрии, а этот город утратил львиную долю былой славы.
— Погодите-ка, — возразил я, — однажды в Париже, не помню точно кто, но кто-то упоминал при мне Восточную пустыню… Кажется, Клеопатрины копи? Копи Клеопатры? Или Неопатры? Неопатрины рудники? Что-то в этом роде. Во всяком случае, они должны быть полны изумрудов. А может, еще каких-нибудь чудес?»
Вот когда утопающему в ароматном дыме и молчании Уилкинсону надлежало дрогнуть под неподъемным бременем гражданского долга и доброй воли. Околдованный вошедшим к нему в доверие прославленным воином, он просто обязан был по собственному желанию выдать свои самые драгоценные тайны. Но в ту же секунду, когда он собрался ответить (герцог упомянул об этом со странной долей разочарования), «гость умолк и нахмурился, словно внезапно передумал. Потом очевидно решил заговорить — и снова запнулся, с наморщенным лбом и болью в глазах…».
Так что же на самом деле заставило археолога передумать? Какая черта в характере герцога или подробность его жизни могла смутить Уилкинсона? То ли печально известное высокомерие, то ли презрение к рабочему классу? К простым солдатам? К его верной многострадальной жене? (Говорят, во время венчания герцог пробормотал: «О Юпитер, ну и уродина!»)
Как бы там ни было, Ринд и отдаленно не представлял себе всей глубины разочарования, отчаяния и даже ненависти, обуявших душу Гамильтона после очередной неудачи. Ибо теперь уже герцога Веллингтона — как прежде королеву и его самого — признали недостойным вкусить заветной истины. Ведь было же ясно как день: Гарднер Уилкинсон, выдающийся археолог, почти надумал проговориться в тот вечер в Апсли-хаусе, но вдруг со стуком захлопнул мысленные железные ставни, укрывшись за издевательской ухмылкой.