С трудом пройдя сквозь узкие щели дубовой двери, искрящееся облако пролетело еще несколько метров до лестницы, а затем с громким чмоканьем шлепнулось на пол и растеклось по гладкой поверхности омерзительным, грязным пятном. Какое-то время субстанция лежала неподвижно, перестав искрить и приведя палитру зеленых оттенков на своей поверхности к единому ядовито-зеленому стандарту, затем пятно продолжило путь к лестнице, достигло верхней ступени и начало медленно, осторожно преодолевать полосу препятствий из расставленных часовым ведер с водой.
Когда два ведра оказались позади, а впереди еще виднелось штук пять-шесть, наступила следующая фаза загадочной метаморфозы: пятно остановилось и стало расти вверх, вздуваясь, как разноцветный мыльный пузырь. Если кто-нибудь из спящих по столам и лавкам солдат открыл бы в этот момент глаза и увидел бы это леденящее сердце зрелище, то наверняка осенил бы себя святым знамением и кинулся бы прочь, позабыв о долге, присяге и приказе командира. Однако, к несчастью, не все в жизни происходит своевременно. Глаза воинов открылись, только когда тошнотворно-омерзительный пузырь с громким хлопком лопнул, разбрызгивая по залу мелкие брызги, а на его месте появилась невысокая и щуплая, покрытая слизью с ног до головы фигура.
Сонные солдаты растерялись, но быстро повскакивали с належанных мест, роняя на пол отстегнутые наплечники и выхватывая оружие, которое привыкли всегда держать под рукой. Большинство из них даже не поняли, кем или чем была вызвана суматоха и кто скрывался на погруженной во мрак лестнице. Кто-то крикнул: «Огня!», кто-то во все горло орал, взывая к святым заступникам и остальной небесной братии, а с лестницы летели одно за другим ведра с водой, сбивая с ног пытавшихся подняться вверх солдат. Два деревянных снаряда, наполненных холодной жидкостью, пролетели через весь зал и разбились о заднюю стенку камина. Вода затушила огонь, наполнив зал режущим глаза дымом и погрузив мечущихся в поиске врагов солдат в кромешную темноту. Зазвенели мечи, послышались первые крики и стоны. В воцарившемся хаосе солдаты сражались сами с собой, кололи и рубили наугад, раня и убивая не врагов, а таких же, как и они, напуганных товарищей. Несколько голосов, порой перекрикивающих звон стали и разноголосую какофонию боевых кличей, пытались призвать к порядку, но паника лишила людей рассудка. Страх, что тебе в спину в любую секунду может вонзиться кинжал или что вылетевший из темноты меч мгновенно отделит твою голову от тела, заставлял бойцов хаотично работать оружием и совершенно не думать о последствиях.
Во второй раз за ночь несчастная дверь корчмы слетела с петель, в глаза дерущимся ударил яркий свет. В зал ворвались три десятка ночевавших снаружи гвардейцев во главе с командиром отряда. У каждого в руках был факел и обнаженный меч.
– Мерзавцы, скоты! – орал капитан, пытаясь отыскать глазами среди перепачканных кровью, тяжело дышащих и ошалевших от испуга солдат несущего ответственность за бойню в потемках сержанта. – Я же приказал сундук охранять и слуг баронессы не трогать! Кто огонь погасил?! Вздерну на воротах!
– Он погасил, ваш благородь, – прозвучал из толпы бас старшего охранника баронессы.
– Кто «он», Гарвел?!
– Никак нет, тот… другой, что на лестнице был… маленький и зеленый… А сержант ваш, он, кажется, где-то здесь… убит.
Граф Гилион вложил в ножны меч и вытер освободившейся рукою пот со лба. Нападения не было, но то, что произошло в корчме, было еще хуже. На залитом кровью полу лежало шесть или семь порубленных на куски трупов. Оставленные без присмотра офицера солдаты напились и передрались между собой, а теперь пытались свалить вину на какого-то маленького зеленого человечка, напавшего якобы в одиночку на полторы дюжины солдат. Это был конец, конец его военной карьере и надежде когда-нибудь, через какой-нибудь десяток лет, стать генералом. Герцог Лоранто мог простить неудачу или просчет, мог закрыть глаза на небольшую недостачу или проигрыш в карты части казенных средств, но офицер, допустивший пьяный дебош и поножовщину среди собственных солдат, был недостоин своего мундира.
– Слуг баронессы в кандалы, а остальных повесить, – отдал приказ капитан и, не обращая внимания на жалобные мольбы о пощаде, вышел во двор.
Проклятый дождь захлестал по лицу, капли звонко забарабанили по эполетам, которых граф Гилион должен был всего через каких-то несколько дней лишиться. И тут молодой офицер увидел, увидел собственными глазами, как в сторону видневшегося за деревьями большака бежала маленькая зеленая фигурка.
«Пожалуй, я погорячился, вешать никого не буду, но в кандалы для острастки паникеров все равно закую», – изменил решение граф Гилион, не испытывающий ни малейшего желания пуститься в погоню за быстро сверкающим пятками чертом, лешим, вампиром, оборотнем, магом или иным приспешником темных сил. По мнению молодого офицера, все же успевшего кое-что повидать на своем веку, бессмертие души было гораздо важнее карьеры, и он не хотел им рисковать, вступая в бой с таинственными, потусторонними силами.
Между грозовыми тучами образовался маленький просвет. В него заглянуло солнце, но тут же удалилось, ужаснувшись тому безобразию, которое натворили льющие больше недели дожди. Поля превратились в болота, речушки вышли из берегов, а на проселочных дорогах можно было бы организовать добычу грязи, если бы она, конечно, имела хоть какое-то целебное свойство.
Даже Пархавиэлю, прошедшему с караванами немало миль по опасным подземным тропам, с трудом удавалось передвигаться по темно-коричневому, неоднородному месиву. Ноги гнома разъезжались в разные стороны, голый торс и плечи покрылись слоем липкой грязи, а волосы свисали вниз, как длинные и тонкие водоросли черного цвета. Гному никак не удавалось приспособиться к размытой дороге, поэтому и скорость передвижения по ней оставалась смехотворно низкой. Утро прошло, день вступил в свои права, а путник преодолел не более двух с половиной имперских миль. Надежда добраться до ближайшего порта южного побережья к концу этого года казалась теперь призрачной и едва ли осуществимой, если только на выручку несчастному путнику не придут ранние морозы.
Последние метры до развилки дороги дались гному с особым трудом. Ноги перестали скользить, но стали вязнуть. Если раньше гном поскальзывался и шлепался на упругое брюхо, то теперь он начал проваливаться в невидимые под слоем мутного месива ямы. Дважды он погружался по пояс, а однажды даже ушел в грязь с головой. В результате героических усилий пройти путь до конца удалось, но цель, к которой, стоически терпя невзгоды, приближался гном, не оправдала ожиданий. Дожди размыли грунт, и столб с дорожным указателем упал.
Пархавиэль знал, что одна из трех уходящих вдаль дорог вела в Самборию, но какая, было определить невозможно. Зингершульцо не хотелось проплыть по грязи несколько дней, а потом оказаться на границей с Мурьесой или, что еще хуже, уйти далеко на север к Баркату. В полумиле справа виднелся лес, вокруг простирались залитые водой поля, спросить дорогу было не у кого. Гном мысленно чертыхнулся и уселся на поваленный столб, ему оставалось лишь мокнуть и ждать, пока не появится такой же непоседливый сумасшедший, как и он, отважившийся пуститься в путь, несмотря на лютующую непогоду.
Первые минуты бездействия давались с трудом, затем время ускорило бег, наверное, потому, что Пархавиэль иногда закрывал глаза и погружался в дрему. Через два, а может, и три часа вынужденного привала на горизонте появился одинокий путник. Маленькая фигурка в широкополой шляпе и накидке двигалась по дороге, которой вышел к развилке сам гном. Чем ближе подходил путник, тем крепче становилась Уверенность гнома, что первой фразой при встрече будет упрек, в определенном смысле даже заслуженный. К несчастью, а может, и наоборот, предчувствия редко обманывали бывшего хауптмейстера.