«Ну, и признался бы наконец», — не выдержит журналист.
«А дальше?»
«Чего дальше?»
«Ну, признался бы, она бы устроила тут море слез, что она одинокая, что, кроме меня, у нее никого нет и что мне делать, в дом ее, что ли, к себе брать? Не нужна она. Семья у меня», — пояснит он.
Удивительные люди живут на свете, разные, сочинял журналист, то, что для одних кажется нелепым, безнравственным, некрасивым, для других является убеждением, и они борются за него.
«Ты знаешь, чего я тебе еще скажу, — продолжит шофер. — Может, я и признался бы старухе, кто я, да сейчас уже поздно, а тогда, вот годов пять назад, когда она мне первую-то трешку сунула за рейс, надо было отказаться, тогда сказать… Как думаешь, а?»
Журналист в сочиненном им рассказе должен был молча выйти из «газика», ничего не сказать и картинно положить три рубля (желательно мелочью) на сиденье.
— Как думаешь, а, — переспросил шофер, возвращая тем самым журналиста в реальность, — не опоздаем?
Машина неслась по городским улицам и вдруг затормозила на слабо освещенной улице.
— Чего? — спросил журналист, не совсем еще очнувшись от сочиненного.
— Чего-чего! — озлился шофер. — Вода кипит в радиаторе, вот чего. Остановимся долить.
Он выскочил из машины, позвякивая погнутым ведерком. Тускло горела зеленая лампочка на щитке приборов. На заднем сиденье дремала старуха.
— Бабушка, — спросил ее журналист, — а родные у тебя есть?
— По крови-то нет, — помолчав, сказала она, — а так-то скока хошь! Все родные. Мальчонка тот, Федя, кого спасли, ну, тот, про которого рассказывала, семейный теперь, живет тут, начальник большой, председателем в поселке он здесь, Федор Тенгизов — может, слышали? К нему и езжу. Как к сыну. Да и внучика могилу навещаю. А уж она убрана-убрана. В пришкольном участке…
Вернулся шофер. Дальше ехали молча. Возле самой станции остановились — журналист расплатился с шофером, шофер в это время выгружал старухину корзинку. Распрощались.
Старуху журналист посадил в поезд. Долго смотрел, как исчезают красные огоньки последнего вагона. Разволновался, потом пошел в станционное здание, согрелся.
Постепенно он успокоился и стал думать о старухе, о шофере, о том, не обидел ли их своим неверием, но тотчас же сам рассмеялся нелепым своим мыслям: ведь все, что произошло, была всего лишь фантазия. Реальными были председатель, старуха, шофер, не выполненная еще, но, к счастью, не законченная командировка да вересковый букет, забытый в машине…
Часа через три рассвело. Подошла первая электричка. С наступающим днем надвинулась реальность. И тут только его осенило, что, хотя задание редакции пока и не выполнено, но не надо отчаиваться. Ведь впереди еще поселок Машук. Да и Виктора, которого он не застал в этом поселке, можно будет еще разыскать: по телефону или письмом…
Занялась заря. Три видимых головы Бештау были голубоватыми, а когда их осветило солнце, они снова стали похожи на затеки. А две другие он так и не увидел.
Старая электричка дребезжала, унося его, единственного в столь ранний час в вагоне, навстречу захлебнувшемуся в утреннем молочном небе солнцу.
Хлеб
У маленькой Оленьки все было хорошо: мама, папа, бабушка Оля, голубое небо и много игрушек. Единственное, что было плохо, — это манная каша по утрам и хлеб с маслом. Манную кашу еще можно было как-то проглотить, запивая сладким чаем, но вот хлеб… Хлеб есть никак не хотелось… Не помогали ни нетерпеливые покрикивания мамы, спешившей в свою газету и уже стоявшей в прихожей в сапожках на шпильках, рыжей пушистой ушанке и длинном полосатом, связанном бабушкой Олей, шарфе с телефонной трубкой в руке, ни грозные взгляды папы, завершавшего утренний ритуал завязыванием модного узла на галстуке перед зеркалом в той же прихожей.
Только бабушка Оля всегда была почему-то спокойна. Она, как обычно, в ярком платье, с пышной прической сидела в это время с Оленькой за столом в своей любимой кухне и рассказывала ей разные веселые истории и сказки, придуманные ею самой. Так было и на этот раз. Они вместе заливались смехом, и так, слушая бабушку, девочка незаметно мало-помалу справилась с ненавистной ей кашей. А хлеб все же остался у пустой тарелки, он лежал, притаившись, притягивая к себе внимание девочки. А когда бабушка встала из-за стола, чтобы налить девочке чаю, девочка решила незаметно выбросить хлеб в подвешенное у раковины мусорное ведро, изящно задекорированное под общий интерьер кухни.