— А вы как думаете? Бывает? — это обратился к моему соседу, физику из Ленинграда, сидевший рядом с ним грузный человек с квадратным подбородком в квадратных роговых очках. Сосед не успел ответить, а может быть, не хотел. Квадратный продолжал:
— В этом доме — культ еды. Даже не еды, а кормления… Здесь каждый день гости, — заявил он, смачно обсасывая перепелиную косточку.
А когда хозяйка вышла, заговорил внятно, даже на торжественный тон перешел, комментируя свое действо:
— Это даже не столько обед, сколько обет. Она перенесла голод в Ленинграде.
Все ее родные покоятся на Пискаревском. Она поклялась себе в сорок втором, что если останется живой, то всю оставшуюся жизнь каждый день будет кормить, угощать, радовать. Вкусная клятва, не правда ли? — Он широко и добродушно улыбнулся и нацелился на очередной кусок румяного пирога под грибным соусом.
Из дома вышли втроём. На проспекте квадратный, увидев приближавшийся троллейбус, едва кивнул, поспешил. А новый знакомый предложил пройтись пешком. Шли по проспекту до гостиницы, что высится на площади. Спутник оказался старым ленинградским другом дома. Когда прощались, спросил:
— А вам, судя по всему, неизвестен конец истории?
— Какой конец? Какой истории? — не понял я.
— Ну как же? Она же выжила тогда, в блокаду!..
Честно говоря, мне не хотелось ничего знать. Я видел перед собой жизнерадостную, талантливую, скорее юную, чем пожилую женщину. Я не циник и поэтому думаю, что ей помогла ее клятва.
— Нет… Клятва ни при чем. Дело в том, что тогда,
во время войны, когда появились «буржуйки» — временные печки, они — мать и Оленька, наша хозяйка, сожгли все, что было возможно, и шарили всюду в поисках топлива. В узкой щели между стеной и голландкой нашли несколько кусков высохшего хлеба. Маленькая Оля не любила хлеб, а чтобы родители ее не ругали за недоеденные куски, прятала его в узкую щель за изразцовую печь…
Басня о коте Антоне
Я ехал на своей разболтанной «Ниве» по Подмосковью. Настроение было препаршивое, я гнал, что бывает со мною редко, надеясь скоростью привести себя в норму.
Когда я был уже на Можайском шоссе, пошел дождь. В дождь на «Ниве» ездить приятно, особенно если «воткнуть» передний мост, — машина становится устойчивой, тяжелой и послушной.
Однако пришлось сбавить скорость: трактор разворотил обочину, комья земли и глины оказались прямо на проезжей части, и я боялся, что машину «поведет». Тут-то и возник на обочине высокий неопределенного возраста человек в плаще. Я не сразу заметил, что руки у него в крови, а на руках кот с изодранным брюхом. Кот смотрел на меня с надеждой. Я остановил машину и посадил их обоих.
— Подстелить бы, тряпочки у вас нет? — спросил прохожий.
— Да садитесь быстрее, — нетерпеливо сказал я, — дождь же. — И, когда они уселись, рванул с места. — Куда?
— Можайск. По дороге?
— Нет, конечно, но довезу. В больницу кота?
— Да.
— Но есть же ближе, в Рузе…
Попутчик помолчал чуть-чуть.
— Ну, если для вас семь верст не крюк, поехали в Рузу. Вы не спешите?
Я спешил всю жизнь, но какое это имеет значение, когда рядом мучается божья тварь. Свернул направо, в Рузу.
Но до Рузы не доехали. Недалеко от деревни Нестерово была больница. Кота там зашили, и я, склонный доводить всяческие истории до конца, отвез потом своих пассажиров в Можайск.
Возле Можайска мы познакомились. Кота звали Антон, а попутчика — Николаем Константиновичем.
— Прокурор района, — представился попутчик и посмотрел на меня, ожидая реакции.
Но реакции с моей стороны никакой не было, я только сказал, что это забавно.
— Что же тут забавного?
— А забавно здесь то, что я тоже прокурор, — ответил я, — только кроме того еще — книги пишу. А живу в Москве.
Николай Константинович ничего не ответил. Позднее мы подружились. Жизнь его, характер я описываю уже много лет. А назвал я героя своих многочисленных историй по имени деревни, где спасли кота.
С тех пор прошло много лет. Прокурор был переведен в Москву. Я ушел из прокуратуры, завел собаку Штучку и кота Агата и продолжаю дружить с хозяином кота Антона.
Иногда я даю ему почитать его собственные истории в моей интерпретации.
Он относится к ним серьезно, давая мне, однако, право сочинять то, Что не успел или не захотел рассказать сам.