Внезапной капитуляции Марины предшествовал некоторый нюанс. Во время практики, проходившей в ее родном городке, она поддалась было домогательствам местного хвата, но с ним было все не так, не то — и она решительно прекратила ненужные отношения. «Я хотела снять зависимость от тебя, — простодушно делилась она с Сергеем, — но не получилось». Проштрафившись сама, она невольно представила подобные амуры и у него (о большем боялась и подумать!) и поочередно в течение лета впадала в злую ревность, глухое отчаянье и робкую надежду. Вернувшись же в Москву, в общагу, вдруг представила, что он вообще здесь больше не появится. И когда вдруг вошел и взглянул ласково…
С этого дня Марина вверила себя Сергею безоговорочно, презрев все условности и возможные последствия. Впрочем, побыть наедине в переполненной общаге по-прежнему было не просто. Сергей Андреевич с улыбкой сейчас вспоминал, сколько сведений им приходилось держать в голове: об «окнах» в лекциях и семинарах, о дежурствах покладистых и вредных вахтеров, об отлучках подруг, об освобождающихся на время соседних комнатах и т. д и т. п. Он хорошо освоил метод проникновения в ее общагу по пожарной лестнице (спускающейся только до второго этажа) с финальным лазаньем через форточку двери, но вскоре Марину с подругами переселили в новую общагу в виде шестнадцатиэтажной башни, и проблему беспрепятственного входа в нее пришлось решать заново…
Но уж если они обеспечивали себе уединение, то их любовным ласкам во все новых вариантах, казалось, не будет конца. Она радовалась каждому прикосновению его чутких пальцев, теплых ладоней, жадных губ и предлагала под ласки все новые участки своего пленительного нагого тела («Ах, я с тобой как под солнышком лежу!»). Но вот к рукам и губам подключался настырный фаллос, ласки становились грубее, ладони не оглаживали, а мяли, сжимали плоть, ноги с усилием сплетались и расплетались, колени норовили стиснуть бедра и оседлать кобылицу (если совокуплялись по-азиатски), а фаллос неистовствовал в плотном вагинальном кольце, добиваясь, наконец, судорожного трепета и невольного вскрика Марины и содрогаясь сам. В те поры оргазм легко им давался и часто бывал совместным. И возрождались они к новой страсти быстро, радостно, в наивной уверенности, что так будет всегда. Безумствам юных пою я песню…
Однако забеременела она лишь весной. Тотчас началась подготовка к свадьбе — впрочем, в ряду многих других, как и повелось у студентов к концу пятого курса. Сергей, однако, женился с неохотой, что от невесты скрывал. Он уже отрезвел от любовного угара, обрел способность соображать и стал себя корить. Не то, чтобы он вообще был против брака, но своей женой представлял иную женщину: уравновешенную, тактичную, вдумчивую… Марина этому образу была полной противоположностью. Да, он бездумно пленился ею, захотел покорить, приручить — и добился своего. Дон Жуан хренов. Только испанский прототип поставил бы на этом точку и отправился на покорение других дам. Советский же интеллигент (а Сергей простодушно уже причислял себя и сокурсников к этой категории общества) не мог, конечно, обмануть доверие радующейся жизни девушки, будущей матери. И двинулся по пути, которым до него прошли тьмы, тьмы и тьмы: на Голгофу.
Впрочем, сначала все складывалось не страшно: он был искренне любим, жена готова была идти за ним в огонь, воду и на край света (в конкретном случае в уральскую глухомань), родился ангельски хорошенький сынишка, люди вокруг лучились доброжелательством. Но колокол его любви был уже надтреснут и фальшивил: как бы ласков он не был с Мариной, долго обманываться в его чувствах она не могла. Тем более что в постельных играх он утратил прежнюю пылкость, даже наработанная сексуальная техника не спасала. Бурный темперамент Марины не мог мириться с быстротечностью счастья, начались ссоры, слезы, жаркие примирения, бесконечные вопросы: «Ты меня любишь…» «Конечно, моя красавица». Остроту отношений сглаживали совместные хлопоты по взращиванию сынишки, перманентное благоустройство быта, дела производственные, геологические. И все-таки разлад углублялся, жена перестала жить только его интересами и обзавелась своими, на приоритете которых и стала настаивать, безжалостно руша его выстраивающуюся карьеру…
Погруженный в эти сладкие и печальные воспоминания Сергей Андреевич не заметил, как вышел на опушку рощи, обращенную к зданиям академических институтов. Он остановился. Залитые ясным светом послеобеденного октябрьского солнца разномастные домины из кирпича, бетонных панелей, стекла, алюминия и пластика выглядели безжизненно. Тому причиной был, конечно, выходной, но, как знал Сергей Андреевич, не только. Лабораторные и технологические корпуса были практически пусты и на неделе. До сих пор у М-ского филиала Академии наук не появилось денег на значительные эксперименты, изготовление новых приборов и установок. Научная деятельность, столь оживленная здесь в 60-80-е годы, ныне еле теплилась, став, как встарь, келейной. При символическом центральном финансировании институты, лаборатории и отделы занялись самостийными поисками субсидий от самых разных источников: ведомственных, местных, зарубежных… Того, что находили, едва хватало на разработку прикладных и мелкомасштабных тем при самой убогой зарплате. Со временем многие ученые осознали, что вполне могут рассчитывать на работу в западных научных центрах и поехали, поехали… Оставались в основном пожилые мастодонты и псевдоученая немочь. «Хотя нет, это перегиб, — передумал Карцев. — Уехало не так много и не всегда самые толковые. Скорее предприимчивые».