Я вошел; мне вручили грязный билетик и указали на ложу, ближайшую к сцене. В театре было всего два яруса; зрительная зала была довольно глубока, но сцена с блюдечко, а между тем дававшаяся опера требовала сложной постановки и большого числа участвующих лиц. Внутренняя обивка лож была грязна и потрепана; низкий потолок просто давил залу. Какой-то человек, в одном жилете, без фрака, вышел зажигать лампы. В партере шли громкие разговоры. Вот появились музыканты — всего четверо. По всему видно было, что обещало самое представление, но я все-таки решил прослушать первое действие и стал оглядывать дам в ложах. Ни одна мне не понравилась. В соседнюю ложу вошел молодой человек, с которым я встречался в обществе. Он поздоровался со мною, улыбаясь и выражая свое удивление по поводу нашей встречи в таком театрике.
— Впрочем, — прибавил он, — здесь часто можно очутиться в очень приятном соседстве, да и знакомства при этом мягком полусвете завязываются очень легко! — Он говорил так громко, что ему зашикали, — увертюра уже началась. Музыка была плачевная. Весь хор состоял из двух женщин и трех мужчин, взятых как будто прямо от сохи и облеченных в рыцарские наряды. — Да, неважно! — сказал мой сосед. — Но солисты здесь иногда очень приличны. Комик, например, годился бы на сцену любого большого театра. О Господи! — вздохнул он вдруг при виде выступившей на сцену, в сопровождении двух дам, королевы. — Так сегодня поет она! Ну, тогда я не дам и гроша за все представление. Жанетта была бы куда лучше!
Королеву пела маленькая, невзрачная особа с тонким, острым профилем и впалыми глазами. Костюм сидел на ней плохо; королевой явилась сама нищета; и все-таки меня удивило какое-то особое благородство ее манер, так мало вязавшееся со всем остальным; молоденькой, хорошенькой девушке оно было бы как нельзя более к лицу. Вот певица подошла к самой рампе… Сердце мое забилось, и я, отказываясь верить собственным глазам, едва посмел спросить соседа об ее имени.
— Ее зовут Аннунциатой! — ответил он. — У нее ни голоса, ни наружности, — просто сосулька какая-то! — Каждое его слово ядом разливалось у меня по сердцу. Я сидел, как пригвожденный к месту, и глаз не мог оторвать от певицы. Она запела. Нет, это не ее голос, не моей Аннунциаты! Глухой, усталый, дрожащий! — Заметны все-таки следы хорошей школы! — сказал мой сосед. — Но голоса нет.
— Да, она не похожа на свою соименницу Аннунциату, молодую испанку, которая блистала когда-то в Риме и Неаполе! — заметил я.
— Да ведь это она сама! — ответил он. — Лет семь-восемь тому назад она играла блестящую роль. Тогда она была молода и пела, говорят, как Малибран, но теперь песенка ее спета! Это ведь общая судьба подобных талантов! Несколько лет они находятся в зените своей славы и, ослепленные успехом, не замечают, как мало-помалу голос их идет на убыль, не покидают благоразумно сцены в самом разгаре своей славы, и публика первая замечает печальную перемену. Вот что грустно! К тому же и живут-то эти дамы обыкновенно очень весело и спускают все, что приобретают, а потом уж, конечно, быстро катятся под гору. Вы, верно, слышали ее прежде в Риме?