Главная примета дворов тех лет -- бродячие певцы и певицы. Сейчас музыка и песни, изрыгаемые магнитофонами и проигрывателями, льются из окон во двор; в те годы песни лились из двора в окна. В летнюю пору, в ясные дни ранней осени двор наш посещали многочисленные исполнители всевозможных песен и романсов; случалось, за день их перебывает человек десять-двенадцать. Некоторые пели соло, другие -- дуэтом; одни под гармонику, другие -- под гитару, третьи -- без всякого музыкального сопровождения, -- таких было больше всего. Что это за люди? Какая сила гнала их во дворы? Среди них встречались и опустившиеся пропойцы, бродяги -- всякое ракло, по тогдашнему выражению; но главную массу бродячих певцов составляли безработные самых разных профессий, временно, до лучших дней избравшие эту несладкую специальность.
Все они пели с чувством, с надрывом и репертуар избирали себе надрывный: им хотелось растрогать слушателей, а отнюдь не развеселить их. Может быть, они и не знали веселых песен, а быть может, смутно догадывались, что печаль располагает к доброте, что грустящий отзывчивее и щедрее веселящегося. Кажется, чаще всего исполняли есенинское "Письмо к матери" ("Ты жива еще, моя старушка...") и "Кирпичики", -- автора их никто не знал, но они были у всех на устах; на мотив "Кирпичиков" появилось тогда много вариантов. Один начинался так:
В нашем городе была парочка:
Он был слесарь, рабочий простой,
А она была пролетарочка,
Всех пленяла своей красотой.
Дальше события развивались печально: в пролетарочку влюбляется молодой богатый нэпман; он начинает ее водить по роскошным ресторанам, преподносит ей ценные подарки, обольщает девушку, отбивает ее у слесаря; тот в отместку убивает нэпмана и за это попадает в исправдом, а красавица "идет на бульвар".
Ни сугубо блатных, ни фривольных песен дворовые певцы не пели; если в них порой речь и шла о пьянстве, хулиганстве, проституции, то всегда в смысле нравоучительном, осуждающем. Помню, уже на закате дворового вокала, в тридцатых годах, широко шла песня с такими словами:
Налей мне рюмочку, я девушка гулящая,
Больна, измучена, и сил уж больше нет,
Как волк затравленный, брожу я одинокая, -
А мне, товарищи, всего семнадцать лет!
Далее в двух куплетах излагается, что еще недавно героине жилось хорошо, что она "пела песенки, как курский соловей". Но потом:
Я Колю встретила на клубной вечериночке,
Картину ставили в кино "Багдадский вор",
"Оксфорд" сиреневый и желтые ботиночки
Зажгли в душе моей пылающий костер.
Этот Коля, несмотря на свой модный шик, оказался обманщиком, совратил девушку и научил ее пить, за что ему вечный позор.
В другой песне на тот же мотив осуждался муж-пьяница:
О, если б счастья мне хоть маленькую толику!
Я не раба, я дочь СССР!
Не надо мужа мне, такого алкоголика, -
Его не вылечит, наверно, диспансер!
Многие песни являли собою отклик на вполне конкретные, всем известные события. Когда в саду Сан-Галли, что в Чубаровом переулке возле Лиговки, произошло коллективное изнасилование, -- не успел отгреметь громкий судебный процесс, как уже повсюду зазвучала песня, в которой осуждались "чубаровцы". Словечко "чубаровец" на долгие годы стало синонимом понятий "грубый насильник", "отпетый хулиган"; некоторые пожилые ленинградцы и поныне при случае употребляют его.
Летом 1926 года пассажирский пароход "Буревестник", шедший Морским каналом в Петергоф, столкнулся с немецким грузовым судном "Грейда" и затонул; часть пассажиров погибла. Тотчас же по всем дворам разнеслась песня, начинавшаяся так:
В узком проливе Морского канала
Тянется лентой изгиб,
Место зловещее помнится гражданам,
Где "Буревестник" погиб.
Далее долго и подробно описывались все перипетии катастрофы с точки зрения автора песни; больше всех досталось от него капитану:
Трус и подлец капитан парохода
Судно доверил судьбе,
Всех пассажиров на тот свет отправил,
Спасся один на трубе.
Кто сочинял эти песни? Этого никто не знает. Известно только, что многие поставлял базар. На толкучках ленинградских обретались свои певцы, по дворам не ходившие; частенько это были инвалиды империалистической войны, их милиция не штрафовала и с барахолок не гнала. Вот однорукий человек средь суеты Андреевского рынка затянул песню; вокруг него смыкается круг слушающих; пропев последний куплет, певец не протягивает своей руки за подаянием, нет, -- он вынимает из висящей у пояса сумки листки с машинописным текстом только что исполненной песни и скромно сообщает, что цена листка -- гривенник. Покупает, конечно, не всякий, но некоторые покупают. Публика на толчке текучая, и, когда через полчаса инвалид приступает к исполнению той же песни, вокруг него возникает кольцо свежих слушателей; все повторяется заново. У меня гривенников не водилось, да в подобных случаях я и не нуждался в них, ибо запоминал с голоса. Механизм памяти -- дело таинственное. Если мне пришлась по душе пропетая кем-то песня или прочтенное в книге чье-то стихотворение, то я день-два хожу под впечатлением их, но наизусть пока знаю только отдельные строчки, а потом в памяти проявляется весь текст. Образно это так можно выразить: прочтенное стихотворение -- как бы некий новый материк, однако пока что из океана торчат лишь его наивысшие точки -- горные пики и хребты; вулканическая работа памяти продолжается, -- и вот весь массив поднимается из глубины и прочно утверждается в мире и в море. Это запоминание -- спонтанное, от воли моей не зависящее. А если, бывало, надо выучить стихотворение, не нравившееся мне, чтобы "сдать" его на уроке, -- я быстрехонько заучивал его механически, а затем оно легко, безболезненно-незаметно испарялось из памяти.
Пора вернуться во двор.
Ленинградский летний полдень. Мы играем в горелки; девочки постарше сидят на скамье и беседуют; ребята повзрослей, укрывшись в дальнем конце двора, играют в запретную игру "вышибаловку" (орлянку). В проеме подворотни возникают женщина и мужчина средних лет; одеты они очень скромно, но не нищенски, -- одним словом, люди как люди. По их наигранно-уверенной походке, по тому, как, едва войдя во двор, они устремляют взоры вверх, к окнам, мы тотчас угадываем в них бродячих певцов. Так оно и есть. Эти двое становятся посреди двора и начинают печальными голосами петь про "рыжего", от которого ушла его возлюбленная: