Поравнявшись с каменным зданием станции, мы входим в зал ожидания. Там полумрак, накурено, тепло, скамейки все заняты; некоторые пассажиры спят на полу возле своих мешков и узлов. Милиции не видно. Мы находим себе прибежище за штабелем каких-то небольших, окантованных железными полосками ящиков; их охраняет рослый парень в штатском, но в форменной фуражке и с кобурой на ремне. Нам это соседство выгодно: парень понимает, что красть его ящики мы не собираемся, он нас не гонит; в то же время другие граждане, видя, что здесь казенное добро и вооруженный человек, обходят это место. Привалясь к стене, мы сидим на каменном теплом полу и вполголоса составляем план дальнейших действий. Коля Ситник твердит, что надо подаваться на юг, там тепло, а жратвы – хоть завались; надо ехать в Киев!
Тем временем парень, стерегущий ящики, берет откуда-то черный коленкоровый мешочек, сует в него руку, извлекает большую французскую булку и приступает к еде. Коля Ситник встает, подходит почти вплотную к жующему и глядит на него, не шевелясь и не отрывая глаз. Нет, он не просит кусманчика, однако смотрит молодому человеку в рот с таким целеустремленным, почти гипнотическим вниманием, что тот не выдерживает, вынимает из мешочка такую же булку и молча подает ее Коле. Ситник садится на прежнее место и делит доброхотное даяние на троих. Съев свою долю, Витька говорит, что теперь надо отсюда смываться, а то еще всыпемся в облаву; затем с важностью в голосе добавляет, что если уж ехать на юг, то через Москву: в Москве можно погулять несколько дней, там у него есть знакомая шмара, и через нее мы будем обеспечены хавирой.
Крадучись, покидаем мы теплое местечко и выходим на ближайшую платформу. Там стоят только несколько ожидающих, поезд придет не скоро. Вот появляется парнишка лет четырнадцати, обтрепанный, грязный, сразу видно, это беспризорник (наша-то троица еще не успела обтрепаться и перепачкаться). Он подходит к Витьке, спрашивает, нет ли махорочки на завертку. Витька с некоторым смущением отвечает, что нет. Тогда беспризорник доверительно сообщает Витьке и нам, что ни в Питер, ни в Москву прямиком отсюда не уехать: посадка строгая, в вагоны без билетов не впускают, снимают с буферов и крыш, а как поймают – сразу же отправляют в детприемник, а оттуда под конвоем – в дефективную колонию. Он советует ехать «тихим» поездом, который идет до Клина, а там можно пересесть на другой и доехать до Москвы.
Мы все четверо опять направляемся к станционному зданию и пытаемся проникнуть в буфет-ресторан, но там на страже стоит толстый мужчина, который гонит нас от дверей. Тогда беспризорник выводит нас на улицу, мы шагаем мимо деревянных домиков и подходим к длинному одноэтажному зданию; это столовая. Мы поднимаемся на крыльцо. Дверь открыта, из обеденного зала тянет теплом; за длинными общими столами сидят люди в пальто, шубах и полушубках, и все без шапок. Па столах – большие медные чайники и жестяные кружки. Люди пьют чай и едят хлеб, ситный и булочки. Входить нам всей четверкой рискованно, могут выгнать. Витька смотрит на меня и говорит, что я не должен быть паразитом, что я должен «наколоть шамовки». Я вхожу в столовую и иду между двумя рядами спин. Клянчить неловко, я не знаю, как приступить к этому. Дойдя до раздаточного окошка, где стоит огромный самовар, я поворачиваю обратно. Надо наконец действовать! Остановившись возле женщины в потертой бархатной шубейке, я прошу ее дать хлебца. Она повертывается ко мне, смотрит на меня внимательно-добрыми глазами, потом отворачивается к столу и продолжает свой завтрак. Я подхожу к широкоспинному мужчине в сером суконном пальто и прошу дать хлебца. Он оглядывает меня, отворачивается к столу и продолжает есть. Я подхожу к мужчине в черном пальто и прошу дать хлебца. Он смотрит на меня отсутствующим, вроде бы тупым взглядом, потом быстро берет со стола два куска хлеба и сует их мне. Я благодарю его, но чувствую, что это еще не все: руки его воровато снуют под столом – и вот он добавляет мне еще несколько кусков и черного и белого, потом легонько толкает в плечо, чтобы я скорее уходил.
Я выбегаю на крыльцо, Витька сразу отбирает у меня все куски и торопливо идет прочь от столовой. Мы шагаем за ним. Зайдя за угол, где берет начало тихий проулочек, Витька приступает к дележке; делит старательно, скрупулезно, делит на четверых. Обнаружив между двумя кусками ситного два кусочка селедки, он поступает так: один кусочек сует себе в рот, другой дает мне. Все довольны, и в особенности беспризорник. Нет, пожалуй, я рад больше всех: ведь я сумел добыть жратву на всех, сумел доказать, что я не паразит.
Мы идем на платформу, с которой должен отойти наш поезд; состава все еще нет, но ожидающих полно. Тут наш новый знакомый (его зовут Толя) решает подработать на общий котел. Он велит Витьке идти в один конец платформы, а Ситнику – в другую сторону: они должны стоять на шухере и предупредить, если появится милиционер или начнется облава. Они уходят, а Толя срывает с головы шапку, сует ее мне и начинает выкрикивать тонким, испуганным, берущим за душу голосом:
– Грияждане! Помогите по мере сил ваших безработному больному ребенку, жертве кровавой буржуазии!.. Грияждане! Вы одетые и сытые, я же нахожусь при последнем ивздохе жизни!.. Грияждане! Послушайте мою песнь и пожертвуйте кто сколько может!
Вокруг нас собирается кружок слушателей. Толя упирает руки в бока и, приплясывая, поет:
Он успевает пропеть еще куплет, не совсем пристойный, и вдруг слушатели отворачиваются от исполнителя; дело тут не в содержании песни, а в том, что подают состав. Вот он медленно-медленно плывет у платформы. К нам подбегает Коля Ситник, мы втроем кидаемся к вагонной двери, проникаем в вагон еще до полной остановки поезда, чуть ли не первыми, и сразу, следуя примеру Толи, прячемся под нижние скамейки. Рассаживающиеся по местам и забирающиеся на спальные полки пассажиры видят наши действия, но им просто не до нас.
Поезд трогается.
Через час или полтора приходит контроль, и кто-то из пассажиров ябедничает, что под скамейками притаились зайцы. Нас высаживают на какой-то станции; с нами вместе из вагона изгоняют двух вполне взрослых мужчин и тетеньку.
Витьки с нами нет. Мы считаем, что он благополучно едет в другом вагоне, на самом же деле, как выяснилось в дальнейшем, он в этот поезд вообще не садился. То ли он в Бологом на платформе потерял нас, то ли и совсем не разыскивал, – факт тот, что через сутки он вернулся в Старую Руссу и добрался до Рамушевского детдома. Там фельдшерица Анна Васильевна выпытала из него, что он бежал вместе с Колей Ситниковым и со мной, разузнала подробности и заторопилась в Старую Руссу, чтобы сообщить все моей матери. Мать, узнав, хоть приблизительно, куда я направился, побежала в УОНО, затем стала хлопотать в уездном военкомате, чтобы там помогли в розысках. Были посланы телеграммы (или телефонограммы?) с нашими приметами на несколько узловых станций. Но меры эти своей роли не сыграли, получилось так, что нас с Ситником нигде не замели. Через неделю, от силы дней через десять (точно я не помню), мы сами вернулись в Старую Руссу. Толя же отстал от нас на четвертый или пятый день на маленькой станции, недалеко от Максатихи.