Вдоль площади установили деревянные прилавки, за ними сноровисто распоряжались бойкие продавщицы, одетые в цветные сарафаны поверх фуфаек. Жарились шашлыки, дымились огромные самовары, шла шумная торговля, и над всем пестрым людским скопищем гремела веселая музыка. Невольно заражаясь общим весельем, радостно улыбаясь, Ворокихин прошел к трибуне, где его уже ждали. Приветливо со всеми поздоровался, отдельно кивнул Козырину:
— Что, твой день сегодня?
— Как же, Александр Григорьевич, два года денно и нощно, как говорится, одна забота.
— Ну что, начнем?
Воронихин подошел к микрофону на трибуне, окинул взглядом многолюдную площадь и вдруг вспомнил, отчетливо, ясно вспомнил, как он обедал в старенькой маленькой чайной, сидел за колченогим столом и прикрывал миску с борщом ладонью, потому что с пожелтевшего, в разводах, потолка медленно тюкали капли. Чайная стояла на месте нынешних весело раскрашенных магазинов, и он тогда дал себе слово, что снесет с земли всю эту рухлядь, чего бы ему ни стоило. И он снес ее! Ему сейчас казалось, что он поднимается вверх, словно в полете, отрывается от земли и взлетает; радостно, упруго ударяет сердце, когда оттуда, с высоты он видит обновленным старое Крутоярово. И оно, построенное, ухоженное, будет ему судьей. «Да, Паша, — мысленно возразил он сейчас Савватееву. — Оно будет мне судьей».
Шагнул к микрофону еще ближе; негромко, набирая разгон, начал говорить. Говорил о старой чайной о тех чувствах, которые он сейчас испытывал, и был по-настоящему счастлив.
Потом, когда осмотрели магазины и когда зашли перекусить в кабинет к Козырину, Воронихин не удержался и потрепал того по плечу:
— Молодец!
Он знал, как много нужно было вложить труда, чтобы построить комплекс, и умел это ценить.
Рябушкин вышел на работу, по-прежнему был неудержимо разговорчив и ни словом не вспоминал о том, как его отчитал Козырин в то памятное утро. По обыкновению он вздрагивал плечами, поправляя большие очки на маленьком хрящеватом носу, расхаживал по кабинету, размахивая свежим номером крутояровской газеты.
— Нет, Андрюша, ты только послушай, как мы прекрасно пишем! Ну, не морщись, пожалуйста, это тебе, как говорят чалдоны, не личит.
Он развернул газету, откинул голову и восторженным голосом стал читать:
«Хотя письмо и не опубликовано… Механизатор Полевского совхоза И. И. Самошкин обратился в редакцию с письмом, в котором он сообщил о том, что в прошлом году, как передовику жатвы, ему было предоставлено право внеочередного приобретения автомобиля. Но прошло уже больше года, а он этим правом воспользоваться не может. Письмо было направлено в РК КПСС. Приняты меры. Автомобиль механизатору И. И. Самошкину будет продан в самое ближайшее время».
Рябушкин остановился, назидательно поднял указательный палец. Андрей угрюмо отмалчивался, всем видом своим показывая, что не слушает. Но Рябушкина это нисколько не смущало, он был в ударе, торжествовал, прямо светился от распиравшей его радости, чувствовалось, что собственное ерничанье доставляет ему немалое удовольствие.
— Справедливость восстановлена. Ура — крутояровской районке и ее славному представителю Андрею Агарину. Туш!
Андрей не выдержал:
— Слушай, одного не пойму, чему ты радуешься? Рябушкин поправил очки, дернул плечами и заговорил уже своим обычным голосом:
— Да радуюсь тому, что жизнь тебя начинает кое-чему учить. Поти-хо-о-онечку розовые стекляшки снимает с глаз.
Андрей хмурился и краснел. С Рябушкиным трудно было не согласиться. Он говорил очевидные вещи. Но та радость, то самодовольство, с какими он их говорил, отталкивали, не мог их принять Андрей, потому что в его душе они вызывали иные чувства: обиду, непонимание и растерянность. Так теряются, неожиданно, на ходу натолкнувшись на трудное препятствие. Человек обескураженно замирает, ищет выход, но нужно время для того, чтобы прийти в себя от растерянности, чтобы осмыслить все расчетливо и спокойно. Андрей этого сделать пока не мог, он только еще потерянно озирался, а Рябушкин не умолкал, его слова, цепляясь одно за другое, лились и лились без удержу.
— Я тебе толковал о Савватееве, а ты морщился, Вот — наглядный пример. Да разве он не знал, кому ушли эти машины? Будьте спокойны, сударь, прекрасно знал, лучше нас с тобой и еще до твоей справки, но… жить-то всем хочется. Глядишь, и самому что перепадет.