— А правда, что ты принц? — продолжала расспрашивать Ружа, продолжая дёргать руку юноши, пока та не вжалась ей в лиф.
Голденхарт осторожно руку высвободил, покачал головой, словно бы говоря, что не стоит ей пытаться его обольстить, и отрешённым взглядом продолжал скользить по двору башни, выискивая Дракона.
Но цыганочке очень хотелось ему угодить, так что она снова дёрнула руку менестреля к себе и предложила:
— А давай я тебе погадаю?
Взгляд юноши оживился.
— А ты умеешь?
— Все цыганки умеют, — немного обиделась Ружа и, притянув ладонь Голденхарта к себе и водя по неё пальцем, стала приговаривать: — Вот погляжу, да всё расскажу.
Но она отчего-то тут же осеклась, взгляд её дрогнул, и на менестреля она взглянула едва ли не с ужасом.
— Что? — не понял тот.
Ружа соскользнула со стога и попыталась сбежать. Голденхарт был проворнее, он ухватил её за локоть и остановил.
— Что ты увидела? — спросил он, хмурясь.
— Счастливым будешь, — нервно отозвалась она, — брак долгий да счастливый, да детей двое, а то и трое.
Она явно лгала. Менестрель нахмурился ещё сильнее:
— Правду говори! Что увидела?
Цыганочка съёжилась, как цыплёнок перед коршуном, и робко проговорила:
— Ты… мёртвый?
Щёки юноши вспыхнули. Он невольно разжал пальцы, потрясённый этим вопросом, и Ружа ускользнула со двора, едва не сбив идущего к стогу Дракона.
— Что стряслось? — удивлённо спросил он. — Э, Голденхарт, да на тебе лица нет!
Менестрель взял себя в руки и отозвался:
— Да гадала мне по ладони. Счастливый брак нагадала и детишек кучу.
Эмбервинг засмеялся, подхватил юношу и шутливо опрокинул его в стог. Сено зашуршало.
— А что, может, мне на тебе и жениться? — предложил Дракон. То ли шуткой, то ли всерьёз — не поймёшь.
— Да как будто так можно, — со смехом возразил Голденхарт, — нет таких законов, чтобы это позволили.
— Я сам закон. Что хочу, то и делаю, — возразил Эмбервинг.
Менестрель ласково погладил его по плечу и отрицательно покачал головой. Дракон спорить не стал, прижал лицо к предплечью юноши и, кажется, задремал на солнышке.
Беззаботное выражение тут же сползло с лица менестреля. В ушах всё ещё стоял вопрос, заданный цыганочкой: «Ты мёртвый?» — и его отзвуки расползались под кожей холодной дрожью. Цыганки, он знал, могли нагадать, когда человек умрёт: бабке его, вдовствующей королеве, нагадала цыганка, что умрёт та как раз на Свят-день, и аккурат в Свят-день королева и представилась. Так что и его смерть цыганочка легко могла на ладони разглядеть. «Ты мёртвый?» — вот и что бы это значило?
— Эмбер… — начал Голденхарт неуверенно.
Дракон открыл глаза, взглянул на него, мысленно нахмурился. Неладное что-то с юношей творилось, он это сразу почувствовал.
— Что? — вслух спросил он.
— Я… — с запинкой выдавил менестрель, — умер уже… однажды?
«Какую же я глупость говорю!» — подумал он в тот же самый момент, но лицо Дракона так переменилось, когда он этот вопрос услышал, что менестрель похолодел: правда!
— Ну и выдумал ты, — фыркнул Эмбер, тут же совладав с собой. — Умер… Когда люди умирают, они по округе не расхаживают, песни распевая, на солнышке не греются, не едят, не пьют, не смеются не плачут. Они в земле лежат.
Но Голденхарт уже совершенно точно знал, что всё это ложь. Нет, он не просто болел десять лет. Он умер десять лет назад! Потому и деревенские поначалу так ужасались его появлению. Но каким-то невероятным способом Дракону удалось его вернуть к жизни. Теперь всё складывалось: и обломанные рога — ими Дракон за чудодейственное лекарство расплатился, и гость-эльф — у них Дракон то лекарство покупал, и даже эти «десять шагов» — расстояние, должно быть, на котором они теперь друг от друга должны всегда находиться, чтобы не развеялись наложенные воскрешающие чары; и все метаморфозы с менестрелем происходящие. Он выдохнул, невольно дотронувшись до груди, где мерцало — иначе и не скажешь — запущенное волшебством сердце.
Дракон бы нипочём не сознался, Голеднхарт это чувствовал.
— Не умер, так, верно, умру… однажды? — с трудом подбирая слова, спросил менестрель.
— Не умрёшь, — угрюмо возразил Эмбервинг. — Да что ты заладил: умер, умру! Не тверди, накличешь беду!.. Это всё цыгане, немочь их разбей!
Юноша приподнял брови: впервые слышал, как Дракон ругался.
— Выгнать их из Серой Башни, чтобы народ не смущали… — продолжал кипятиться Дракон, за нарочитой сердитостью пытаясь скрыть, что ему неуютно от этих разговоров.
Он не знал пока, как обо всём этом с Голденхартом говорить, не подготовился, и теперь нервничал, боясь расспросов. Разговор этот неминуемо должен был однажды состояться, конечно, но не вот так скоро же!
— Эмбер, Эмбер, — ласково прервал его менестрель, гладя Дракона по плечу, — не сердись на них. Я ни о чём больше не буду расспрашивать, подожду, пока сам расскажешь, как всегда мы с тобой делаем. Скажи только: нечего мне бояться?
Эмбервинг порывисто привлёк юношу к себе, заключая в крепкие объятья:
— Нечего.
Менестрель выдохнул. Пожалуй, ему даже легче стало, когда он догадался о правде: из сердца выскочила тупая игла, которая его всё это время тревожила.
К разговору об этом они ещё нескоро вернулись.
Ружа шёпотом пересказывала бабке своё «гадание».
— Смотрю: а линии говорят, что он давным-давно умер! — волновалась цыганочка, комкая в руках платок. — Как же так-то?
— Волшба, — со значением ответила бабка, и обе притихли.
Цыгане прожили в Серой Башне до конца лета, потом собрали пожитки, свернули шатёр и отправились дальше колесить по Земле-матушке, догонять табор, от которого безнадёжно отстали ещё пару вёсен назад. Поехали прежней дорогой, через городок, в котором их к Серой Башни отрядили. Вайда выискал лавку, в которой про колдуна и «зачарованного принца» услышал, зашёл да и плюнул сначала на пол, а потом на прилавок. Лавочник вытаращил глаза:
— Ты что, такой-сякой, делаешь!
— Не болтал чтобы пустого: нет никаких колдунов в Серой Башне, — сказал Вайда и ещё раз плюнул, уже на порог. — Дракон в Серой Башне живёт, а не колдун, настоящий дракон.
Но лавочник ему, конечно, не поверил. Потому что в колдунов поверить гораздо легче, чем в драконов.
========== Двое из Серой Башни. Баллада о (не)последнем драконе ==========
— Эмбер, а откуда драконы берутся?
Дракон поперхнулся, менестрелю даже пришлось его по спине похлопать. Эмбервинг откашлялся, несколько смущённо взглянул на собеседника. Спрашивать у дракона, откуда берутся драконы? Да это всё равно, что у человека спросить, откуда дети берутся! Но сапфировые глаза Голденхарта глядели невинно, хоть и с любопытством, и Дракон подумал, что вопрос неверно истолковал. И точно.
— Ведь у тебя были родители, Эмбер? — продолжал расспрашивать юноша. — А то я слышал, что горы драконов порождают. Глупо ведь, правда, полагать, что гора может дракона родить?
— Если только мышь, — согласился Дракон, припоминая древнюю присказку.
Однако же на вопрос менестреля он толком ответить не мог: не помнил. Так-то, если рассуждать, то должны быть и у драконов родители, но как Эмбервинг ни старался вспомнить своего детства — если оно у него было, — не смог. Он всегда помнился сам себе взрослым, вот же странно.
— А в книгах твоих об этом ничего нет? — с надеждой спросил менестрель, видя, как замялся с ответом Дракон. Драконий язык он потихоньку осваивал и мог уже — не без помощи Дракона всё же — разбирать некоторые тексты.
— Не припомню таких книг, — покачал головой Эмбервинг, погружаясь в ещё большую задумчивость.
— А других драконов не осталось на свете? — не отставал юноша.
— Должно быть, не осталось. Уже несколько веков ничего не слышал о драконах, — опять покачал головой Дракон. — Стало быть, я последний дракон.
Менестрель отчего-то расстроился, а на расспросы Дракона ответил:
— Так ведь тяжко же, когда один-одинёшенек остаёшься на всём белом свете!