А сейчас она не одна. С ним!.. Орися заметила, что в последнее время исчезла молодеческая смелость Василия. Он стал каким-то робким, стыдливым. Вот и сейчас держит руку, даже не стиснув ее. Ей казалось теперь, что Василий необычный, героический парень, такой, наверно, может полюбить не каждую девушку, и уж, разумеется, не ее, Орисю, которая и среди своих сверстниц только тем и выделялась, что сумела до сего времени избежать немецкого плена. Что-что, а бегать она умеет! Так говорили об Орисе матери дивчат, которых угнали в Германию. На то и ноги бог дал… «А разве она плохо училась? Может, была бы агрономом или врачом, если бы не война!» – говорила мать.
«Агрономом, врачом», – горько усмехнулась Орется.
Мечты. Мечты… Завтра она пойдет с Василием за грузом, Надо помочь парню. Может, и про нее скажут советски о командиры, что она умеет не только бегать. Сделать все, что скажет Василий. Если надо, то и на радио научится работать. Не святые горшки обжигают.
До встречи с Василием Орися думала больше о себе, считала, что самое важное – убежать от немцев, чтобы не осквернить своих рук работой на фашистов. Она бы и в экономию не пошла, если бы не узнала, что партизаны из Ахтырских лесов советовала людям идти в экономию и сеять. Ведь собирать хлеб придется, говорили, уже при своих, при советской власти.
– А мы не онемели, Орися? – спросил наконец Василий.
– Ага…
– Что «ага»?..
– Слышите? – прозвучал голос матери. – Вот вам узлы с одеждой, и собирайтесь скорее. Завтра нечистая сила принесет опять Омельку или Данько. Здесь все, что просила Орися…
– Спасибо, Марфа Ефимовна, спасибо! – благодарил Василий, вылезая из ямы. – Дай руку! – И он помог Орисе.
– Иди, гость, на погребню, там переоденься, – сказала мать. – А ты, доня, в хату. Поспишь часок, там и заря займется, и двинетесь с богом. Иди, хлопче! – положила она руку на плечо Василия.
– Спасибо, мама, – прижался ом щекой к ее жилистой руке. – Я всю жизнь буду помнить вас, как свою родную мать. Вы такая же: с виду суровая, а душой сердечная…
Марфа пропустила его через воротца, что висели на одном крюке, во двор.
– Малые – неслухи; только отпусти вожжи, они и сядут на голову. Ох-хо-хо-хо… И правду говорят: малые дети – малое гоpe. А вырастут… – промолвила она, махнув рукою.
Широкими шляхами и узкими дорогами двигались по Слобожанщине не только немецкие вездеходы, грузовики, пушки, машины с цистернами, но плелись и истомленные, истощенные люди с котомками за плечами. Люди шли из городов в села менять одежду и случайные вещи на картошку, ячмень, кукурузное зерно, муку. Жить людям как-то надо, и они разбредались во все стороны в поисках драгоценного куска хлеба, которого не хватало для них в большом Харькове.
Вышли на зорьке с котомками и Василий с Орисей. Василий надел просторный пиджак брата Ориси, его серые латаные штаны, обул стоптанные ботинки на резиновой подошве, а на голову натянул картуз с маленьким козырьком, из-под которого торчал пучок светло-русых волос. Чем не парубок!
Орися – в сапогах с хромовыми голенищами, какие очень любят носить слобожанские девушки, в материной гейше с большими черными застежками из крученого сутажа, пришитыми еще в старые времена, в цветастом платке, который мать купила в Богодухове в предвоенный год.
Василий поглядывал на свою спутницу, любуясь ее приветливым лицом, свежим румянцем, и потихоньку улыбался.
– Что тебе?
– Ты – как цветок! А я на нищего похож..
– Нашел цветок!.. А что у тебя штаны латаные, так меньше спросу. Видишь, сколько немцев ездит по дорогам.
– Вижу… Подожди! Вон из машины выкинули конверт… – он наклонился и поднял синеватую бумагу. – Пригодится!
– Зачем это тебе?
– Здесь номер полевой почты… Значит, машины были из определенной части. Так и передадим, когда доберемся до леса.
Они шли и шли. Под вечер у Василия отстала подошва, и он привязал ее тонкой бечевкой. Ноги страшно устали.
– Где мы будем ночевать?
– А как ты думаешь?
– Как и все люди, где-нибудь в селе.
– Нет, Орися. Пойдем полями. Уже недалеко. Еще пятнадцать километров, и будем на коне, как говорят… Что, ноги болят? Ничего, Орися! Надо. Пока месяц взойдет, мы будем в том лесу. Но если ты очень устала, зайдем в какую-нибудь хату.
– Можешь не уговаривать! Пойдем!
Тянулись неимоверно долгие часы. Пальцы на ногах у Василия горели, болели натертые мозоли, он хромал. Если бы можно было скинуть эти башмаки и отойти босиком. Но тут колючий бурьян, а земля ночью холодная.
– Уже немного осталось, – напоминал он через три-четыре километра. Ему хотелось говорить девушке нежные слава, лишь бы она шла, лишь бы не думала об усталости.
– Орисенька! Вот обойдем село, а там и лесок за дорогой. А в том лесу… остались мы впятером. Если бы ты знала, какие они были хорошие – Евгений, Дмитрий, Анатолий и мой напарник – радист Роман. Были! – голос его задрожал, как натянутая струна.
– Да я же не жалуюсь. Расскажи лучше о них, о своих ребятах!
– «Судьба!» – скажут соседи Анатолия, утешая его жену и сына. Судьба! Не балует она нашего брата. И Романа будут поджидать его родные, когда наши войска пройдут через Галичину. Будут писать в часть, командиру, братья и мать Дмитрия. Будут запрашивать, где их сын и брат?.. А Евгений – сирота, ленинградец: отец и мать у него умерли с голоду в блокаду.
– А у него была девушка? – спросила Орися, заслушавшись.
– Была: Нина, беленькая такая, с задумчивыми глазами. Женя показывал мне ее фотографию. Она тоже ленинградка!
– Какие они герои! Не зря немцы и в сорок первом и в сорок автором при упоминании о Ленинграде зубами скрежетали, – сказала Орися.
– Умирая, Евгений оказал: «На тебя надежда!» На нас с тобой надежда, Орися… Ты устала? Давай, я понесу тебя.
Погибшие товарищи Василия, мужественный город Ленина, Нина, которая никогда не дождется своего любимого, предсмертные слова лейтенанта Евгения – все это, сливаясь воедино, взывало, требовало: «Надо. Надо. И не стонать. И не обращать внимания на усталость, на жгучую боль в ногах! Надо!..»