– Свой? Правду говоришь? – опросила она.
– Наверно, это за мной приехали в экономию солдаты… Садись, отдохни…
– А ты не врешь? – спросила девушка.
– Не вру, честное комсомольское! – поклялся Василий и грустно продолжал: – Я из тех, что вчера дрались возле леса… Четверо наших погибли в том бою. А я… Сама видишь. Дым помог мне ускользнуть.
– А девчата подумали, что на нас облава. Все кинулись врассыпную, кто куда. А я в самый высокий бурьян, – проговорила тихим голосом Орися и несмело подняла глаза на товарища по неочастью. – И ты просидел всю ночь среди волков?
Снова где-то возле лесочка началась стрельба, и, глянув на Орисю, Василий побледнел:
– Слушай… Ты иди своей дорогой. Иди домой. Тебе незачем рисковать из-за меня жизнью. Иди, я тебя прошу.
«Идти домой», – подумала Орися. Ее село в десяти километрах отсюда. Она нанялась на работу в экономию, чтобы избавиться от страшной угрозы увоза на чужбину, и вот тебе – нет покоя и в экономии. Фашисты, как пришли вторично, снова начали забирать молодежь. Им нужны рабочие руки, потому что всех взрослых и даже пожилых немцев Гитлер призвал в армию, объявив после поражения под Сталинградом тотальную мобилизацию..
Орися снова посмотрела на Василия. Истомленное, худощавое лицо, серые глаза, пересохшие, обветренные губы, всклокоченные белокурые волосы…
– Хочешь воды? – спросила она.
– Тут высокие места. Поутру я обсосал росу на старой траве. И теперь какая-то горечь во рту, – сказал он. – Иди в село! Слышишь, там не умолкают!..
– А ты?..
– Иди, Орися, домой! – повторил он сердито.
– Поле не только твое! Заладил. А может, мне с тобой лучше прятаться от напасти! – наконец ответила она.
Снова прозвучали автоматные очереди. Орисе стало страшно. Она знала, что им обоим не миновать смерти, если немцы найдут их здесь. Ведь этот юноша из тех, которые переходят линию фронта или спускаются на парашютах с самолетов. Иначе фашисты не устроили бы таких поисков. Люди говорили, что во вчерашнем бою погибло больше двадцати немецких солдат и полицаев.
Еще выстрелы, звонкие, угрожающие. Орися в испуге вдруг прижалась к его груди. Пули просвистели где-то стороной. Орися слушала биение сердца – и не своего… его сердца, которое отстукивало сильно и тревожно. Она чувствовала над лицом своим дыхание. И это не мать склонилась над ней. Нет. Пылали жаром его губы. Не материнская, а его рука крепко обняла ее за плечо, а другая несмело гладила шелковистые волосы.
– Не бойся… Это же сказка, – шептал он, напряженно прислушиваясь к выстрелам. – А в сказке не убивают хороших людей.
Теперь ему стало легче жить на свете! Сейчас у него зародилась уверенность, что ни фашисты, ни полицаи не придут сюда, в бурьян.
– Ты будешь мне помогать? – опросил Василий девушку.
– Как? – отозвалась она в забытьи и, отпрянув от него, виновато потупила взгляд. – Уже не стреляют? – опросила она, покраснев, как маков цвет.
– Навек бы им заткнуться! – сердито кинул Василий.
– Чем же я могу тебе помочь?
– Работы хватит! – коротко ответил Василий.
Затаив дыхание, она выслушала его и оказала:
– Бурьянами, по волчьим следам дойдем до села. Не бойся: я тебя спрячу так, что и с собаками не сыщут. Отдохнешь, а потом возьмешься за работу. Идем!..
Он глубоко вдохнул степной весенний воздух и подал О рисе руку.
В чистом небе летали жаворонки. Василий шел и думал о том, что, будь у него крылья, полетел бы и он в далекий лес, откопал бы там запасную радиостанцию и послал бы печальную весть за линию фронта.
– Упадешь, вон как задумался! – услышал он голос, похожий на песню жаворонка…
></emphasis>
Село, где жила Орися, находилось у самого городка, через который проходила железная дорога на Харьков и Сумы. Здесь скрещивались шоссейные и грунтовые дороги; отсюда грузы и войска шли в Харьков, через Грайворон – на север и на северо-восток, в Борисовку, Тамаровку и Белгород. Линия фронта в сто километров питалась через этот город и село продовольствием, горючим и техникой. Не зря командование именно сюда направляло пятерых разведчиков. А дошел только один.
Работы здесь непочатый край. Но до настоящей работы еще далеко. Одна разбитая радиостанция сгорела в покинутой избе, другая закопана в лесочке, в пятидесяти километрах отсюда. А сам Василий лежит в кустах терновника и ждет, когда наступят сумерки и за ним придет Орися.
Потихоньку опускался на землю вечер. В небе, гогоча, пролетели, направляясь к зарослям очерета у Ворсклы, вереницы уток. Возле колодца дзенькнули ведра. Василий напряг зрение. По воду пришла Орися. Она сняла с коромысла ведра и, поставив их на землю, направилась к кустам терновника и начала рвать молодую крапиву и лебеду, кидая их в фартук.
– На борщ? – спросил ее Василий, и у него защекотало в иоздрях.
Уже неделю не ел он ничего горячего, кроме того чая, что так дорого обошелся им.
– Мать постится. Варим борщок с травой, картошкой и бурачками, – ответила Орися, продолжая рвать крапиву.
– И ты постишься?
– А как же… Мяса-то дома нет.
– Как в селе? Где немцы?
– Неподалеку, в школе.
– А как же я… у вас?
Орися подошла к кустам и сказала, глядя Василию прямо в лицо:
– Шила в мешке не утаишь… Куда тебя спрячешь от матери? Ругай меня, но мать все знает и согласилась. У меня же два брата воюют. Ты будешь у нас! – шепотом закончила она.
«Ну, и разведчик из меня! – горько усмехнулся Василий. – Шага еще не сделал в работе, а обо мне уже знает не только девушка, прожившая два года в оккупации, а и ее мать. Вот тебе и конспирация!..» Он наклонил голову, словно провинившийся ученик. Разве можно быть таким доверчивым с людьми, которых не знаешь. Но как же быть? Он посмотрел Орисе в глаза. И они показались ему добрыми, ясными. Видно, хорошая душа у девушки. Как он смеет не верить этой Орисе и ее матери, пославшей двух сынов в Красную Армию! Да это все одно, что не верить в свою родную землю, в народ. Надо верить людям, настоящим людям. Иначе один ты не выполнишь задания, ничего не сделаешь для победы.
– Так сразу и согласилась мать? – недоверчиво спросил Василий.