В такой интерпретации имяславие оказывается ложным двойником не только нормативно-отражательного отечественного языкознания, но и постмодернистского тезиса о «смерти автора». Если в отечественном языкознании автор фактически признавался лишь с тем, чтобы быть изъятым, то в постмодернизме автор как бы изначально считается отсутствующим или – выразимся, хотя это и рискованно, метафорически – изначально умерщвленным, причем умерщвленным самим языком. Во всех имяславских версиях, действительно, имеются фрагменты, казалось бы, аналогичные разного рода «медиумическим» или постмодернистским концепциям, в которых говорящим считается «сам язык», а человек – только посредником, «медиумом» языка. Мы видели, однако, выше, что у Лосева «говорит» не язык, а – олицетворенные предметы, т.е. всегда что-то в той или иной степени личностное (авторское). Дать слово этим олицетворенным предметам, максимально снизив свою авторскую субъективность в речи – это, действительно, высшая, по имяславию, заслуга непосредственного автора высказывания, но это не значит, что непосредственный автор должен быть «изъят» читателем или изначально «умерщвляется» самим языком (или же, что он сознательно «кончает самоубийством»), это означает лишь, что непосредственный автор может снять в высказывании все субстанциальные (грамматические и семантические) показатели своего присутствия, одновременно наращивая свою функциональную (энергетическую) активность, выражающуюся в глубинных пластах синтаксиса (см. ниже о предикации по Лосеву). Аналогично тому, как нет в тварном мире субстанциального образа его Творца, но есть постоянные проявления Его энергии, которая по своей функции толкуется Лосевым – это важно! – как именно коммуникативная активность, в речи на «естественном» языке тоже нет образа ее непосредственного автора, но есть его неустранимая (без того, чтобы не аннулировать речь как таковую) коммуникативная активность.
Аналогичный разворот темы образности в языке, но в несколько ином ракурсе, есть и у Булгакова. Наиболее выразительно булгаковская позиция в этом вопросе отразилась в его оригинальном лингвистическом толковании распадения изображаемого в речи «объекта» на различные предметно-личностные составляющие. Настойчиво обосновывая принципиальную неустранимость «я» говорящего из высказывания (без «я» речь, по Булгакову, рассыплется на статичные мертвые смыслы), Булгаков вместе с тем высказывает и идею о том, что своей высшей творческой удачи автор достигает в тех высказываниях, где звучат «голоса» самих описываемых и, следовательно, персонализированных «предметов». Не язык как таковой «говорит» у Булгакова, но – стоящая за любым высказыванием личностная позиция. Собственно лингвистическая новация Булгакова, до сих пор не оцененная в лингвистике, состоит при этом в том, что он предложил почти «формализованную» и, по-видимому, весьма перспективную процедуру вычленения таких потенциально персонализируемых элементов предмета описания. В качестве таковых Булгаков предлагает рассматривать лишь те элементы, которые, будучи выражены в данной речи существительным (причем это касается не только подлежащего), не могут при синтаксических трансформациях предложения быть переведены в другую часть речи без того, чтобы принципиально не разрушился или изменить смысл высказывания. За каждым таким не поддающимся «десубстантивации» существительным стоит, по Булгакову, то или иное местоимение, т.е. хотя бы отдаленный, но намек на личность и, следовательно, на способность к авторству. Не только «я» непосредственно говорящего, но и вычленяемые с помощью такой процедуры многочленные местоименные рамки высказывания («я» – «ты» – «он» и др.) составляют, по Булгакову, онтологические условия речи как таковой (здесь, как видим, имеется не только редуцированная идея диалога, но и идея слияния разных голосов в одном высказывании).
И в текстах Флоренского, скрытого полу-оппонента Лосева («полу-оппонента» потому, что Лосев оспаривает не столько самого Флоренского, сколько те выводы, которые могут быть и в действительности были вычитаны из концепции Флоренского «пантеистической» лингвистикой), тоже есть места, аналогичные изложенной здесь позиции Лосева и Булгакова. Описывая, например, идеальный, с его точки зрения, стиль изложения, Флоренский говорит, что такое идеальное изложение должно начинаться непосредственно из самого предмета описания, который – следовательно – и Флоренским понимается как потенциальный источник речи (подробней см. ниже).