Вас, читатель, забавляет моя самонадеянность? Смею заверить: я не бросаю слов на ветер.
Блесна полетела за борт. Билл глотнул апельсинового сока, а я — сигаретного дыма.
— Так, говоришь, инженер-консультант?
— Угу.
— А не страшновато?
— Не привыкать.
— Ну, ты молодчина. А я, знаешь, жалею, что в жизни ничего не случается.
— Не жалей. Оно того не стоит.
Я смотрел в пучину, способную порождать чудовищ. Волны лизали край восходящего солнца; ветер был ласков и прохладен. День обещал быть прекрасным.
— Так, говоришь, взрывные работы? — спросил он. — Занятно.
И я, Иуда Искариот, поглядел на него и сказал:
— У меня клюет. Давай-ка сачок.
— И у меня! Погоди-ка!
По палубе, точно пригоршня серебряных долларов, рассыпался день. Вытащив рыбину из воды, я убил ее ударом палки по голове. Чтобы не мучилась.
Снова и снова я твердил себе: «Тебя нет!» Но не мог в это поверить, как ни старался.
Ева, Ева… Прости меня, любовь моя. Хочется, чтобы на мой лоб снова легла твоя рука…
Как прекрасно это серебро! И волны — синие и зеленые. И свет. Как прекрасен свет!
Прости меня…
— Клюет!
— Спасибо.
Я подсек. «Протей» медленно несло течением.
Перед Рождеством я снова послал открытку Дону Уэлшу. Не спрашивайте, зачем я это сделал.
Песнопевец
После того как все разошлись, выслушав рассказ о происшедшем, а остатки останков убрали — еще долго после этого, пока тянулась ночь, поздняя, чистая, с множеством ярких звезд, двоившихся и мерцавших в прохладных водах Гольфстрима вокруг станции, я сидел в кресле на маленьком заднем дворике за моим жилищем, потягивал пиво из жестянки и следил за тем, как заходят звезды.
Чувства мои были в неприятном смятении, я еще не совсем четко представлял себе, что же делать дальше.
Продолжать расследование опасно. Конечно, я мог бы плюнуть на оставшиеся шероховатости, нерешенные маленькие загадки, беспокоившие меня: ведь то, что мне поручили, было выполнено. И хотя мною владело желание узнать побольше, я имел полное право поставить мысленно «Закрыто» на папке с этим делом, отправиться за гонораром, а затем жить припеваючи.
Что до моего беспокойства… Что ж, никто никогда не сможет все разузнать, никого не встревожат те незначительные детали, которые продолжают волновать меня. Я вовсе не обязан вести расследование дальше.
И все же…
Может быть, это и называется чувством долга. По крайней мере, именно оно само по себе заставляло меня действовать, и принуждение это маскировалось такими общепринятыми словами, как «чувство долга» и «свобода воли».
Так ли это? Или все дело в том, что люди унаследовали мозг обезьяны — с глубокими извилинами, отвечающими за любопытство, которое может привести к добру — или худу?
Тем не менее я должен оставаться на станции еще некоторое время, хотя бы для того, чтобы не лишать свою легенду правдоподобности.
Я еще глотнул пива.
Да, надо бы получить ответы на те вопросы, которые меня волнуют. Извилины того требуют.
А еще надо повнимательнее осмотреться вокруг себя. Так мы и сделаем, решил я.
Я вытащил сигарету и принялся было прикуривать. И тут вниманием моим завладело пламя.
Я уставился на трепетные языки огня, осветившие ладонь и скрюченные пальцы левой руки, поднявшейся, чтобы защитить их от ночного ветерка. Пламя казалось чистым, как сами звезды, расплавленным и маслянистым.
Языки пламени были тронуты оранжевым с синим нимбом и время от времени открывали мерцающий вишневый фитиль, похожий на душу огня. А затем полилась музыка…
Музыка — это слово, по-моему, и подходило лучше всего, потому что по сути своей явление было скорее похоже именно на это, хотя в действительности являлось чем-то таким, с чем мне никогда не приходилось еще сталкиваться. Вообще это были не звуки в обычном понимании. Они всплыли во мне, как всплывают воспоминания, без каких-либо внешних стимулов, и не хватало силы самосознания, чтобы повернуть мысль к необходимости прийти в себя и соотнести действия со временем — как во сне.
Затем что-то приостановилось, что-то высвободилось, и чувства мои хлынули к кульминации. Не эмоции, а скорее состояние нарастающей эйфории, наслаждения, удивления — все это переполняло меня, сливаясь с нарастающим беспокойством. Что-то росло и что-то растворялось — но что это было на самом деле, я не знаю. Угнетающая красота и прекрасная угнетенность — и я был ее частью. Словно я испытывал нечто такое, что еще не доводилось мне испытать, нечто космическое, величественное и вездесущее, но игнорирующее все окружающее.