Слушая пленку с закрытыми глазами, она вновь видела перед собой то же, что и во время гипноза. Представляла, как открывает дверь спальни, смотрела на комнату. Но девушку на пленке — ее — вдруг охватывали эмоции, и она утрачивала способность ясно видеть. Люси уже не чувствовала боли.
Не открывая глаз, она рисовала в воображении слабое свечение желтых стен, зеленоватый лиственный оттенок света, проникающего через два высоких окна. У нее не возникало ощущения, будто она все это придумала. Люси не понимала, откуда пришло это видение, но ей казалось, она исследует, выискивает что-то, уже находящееся в ее сознании.
В той комнате не было трех солдат. Теперь она увидела, что не было ни одного. Она лишь на миг удержала ускользающие образы находившихся там молодых людей. В воображении оставалась комната с высокой кроватью под балдахином, массивным, изысканно украшенным шкафом, комодом с помутневшим зеркалом и рядами элегантных книжных полок, встроенных в дальнюю стену. У Люси возникло странное ощущение, что сумей она добраться до этих полок, то на корешках прочитала бы название каждой книги. Но девушка — она — не пошла к дальней стене. Рыдая, она стояла в дверном проеме.
Внизу, испугав Люси, хлопнула дверь в ее собственном доме. Она села в кровати, выпрямившись и открыв глаза, вернувшись в свою комнату, в которой тоже оказались желтые стены. У нее было ощущение, словно она поднялась к поверхности сквозь пятьдесят футов плотной воды. Теперь, оказавшись на поверхности и глядя вниз, Люси различала лишь размытые отдаленные образы. По сути, она их больше не видела.
В ту ночь ей снилась желтая комната — другая желтая комната. Она увидела в ней Дэниела и не удивилась. Он выглядел не так, как Дэниел, которого она знала по средней школе, однако это был он. В снах так часто происходит. Он хотел ей что-то сказать. На лице его было то же мучительное выражение, что и на выпускном вечере. Дэниел пытался что-то произнести, но не мог издать ни звука. В легких не хватало воздуха. Ей было его очень жаль. А потом дошло: ведь она знает, что именно он пытается сказать.
— Ах, записка! — беря его за руку, воскликнула Люси. — Я знаю об этом.
Я никак не мог поверить, что умираю. Добрый доктор Берк знал об этом, и сначала я ему не верил. Был твердо убежден, что он ошибается, ведь судьба не может быть такой жестокой, вопреки тому, что имел все основания считать, что судьбе нет дела до событий подобного масштаба. Но по мере того как проходили дни, невозможно было не признать, что с легкими у меня становилось все хуже. Прежде мне доводилось умирать от туберкулеза, и я знал, как это бывает. А на сей раз мои легкие были повреждены газом. Наверное, я тот, кто не боится смерти, однако я не мог с ней смириться.
На мою долю выпало так много жизней, из которых я был счастлив уйти, пусть даже в мучениях. Много раз я горел желанием начать снова, чтобы узнать, куда приведет меня новая жизнь, в надежде, что она приведет меня к Софии. А сейчас София у меня была, но я не мог остаться.
Как же мне снова ее найти? Волей судьбы она в конце концов приплыла бы ко мне в руки, но сколько мне осталось ждать? Пятьсот лет? Я не мог этого допустить.
Я обладал способностью сам заканчивать свою жизнь. Может, это и неправильно, но так было. Почему же я не мог жить, если хотел? Я должен был бы этим обладать. Вот о чем я размышлял. Никогда прежде не просил об этом свое тело. Должно же было иметь значение все то, что я знал, и что моя голова доверху забита разнообразной информацией. Я говорил на языке басков. Умел играть на клавесине. От этого для меня должна была быть какая-то польза. Но нет. Моему телу было на это наплевать.
Я понимал, что София может покинуть меня. Исчезнуть на целые столетия, не подозревая даже о моем существовании. Моим делом было искать и вспоминать, ее делом — исчезать и забывать. Мне невыносимо было первому покинуть ее. Я пытался удержать те семнадцать дней с такой страстью, как ничто и никогда.
Ничего иного я не мог придумать, как только любить ее. Это все, на что способен человек.
Очевидно, София тоже догадывалась об этом. Когда в тот вечер она пришла ко мне в палату, я заметил в ее глазах печально-вопрошающее выражение. Словно говорила: «Ты ведь не умрешь, правда?»
Двух других обитателей моей палаты уже не было — один ушел из жизни, а другого перевели в госпиталь ближе к его дому в Суссексе. Не могу сказать, чтобы мне их недоставало. Их отсутствие придавало новую окраску нашим встречам с Софией.