— Так что мы сделали, когда отправились в пустыню?
Она немного подшучивала надо мной, все еще ставя под сомнение мои слова и дожидаясь, когда я рассержусь. Но стала более снисходительна и начала мне верить. Вопреки себе, начала верить тому, что я рассказывал ей о моем прошлом. Но, спрашивая меня о себе, когда я припоминал ее участие в этих приключениях, она по-прежнему просто играла.
— Сначала мы очень торопились. Как я говорил, мне надо было увезти тебя от моего ужасного брата.
— А потом?
Мне нравилось, когда она снимала туфли и устраивалась на кровати рядом со мной.
— Мы поехали медленнее. В пустыне не видно было ни души. Мы почувствовали себя в безопасности. Ты проголодалась и съела почти всю еду.
— Неправда.
— Правда. Прожорливая девочка.
— Во мне было пятьсот стоунов?
Я покачал головой, мысленным взором представляя ее такой, какой она была.
— Едва ли. Ты была такой же стройной и красивой, как сейчас.
— Итак, я была прожорливой и съела всю еду. А дальше?
— Я развел огонь, установил очень примитивный навес и положил под него одеяла.
Она кивнула.
— Но тут мы оба увидели на небе потрясающие звезды и вылезли из-под навеса.
— Как здорово! А что было потом?
— Мы стали нежно любить друг друга под открытым небом.
Мне нравилось смотреть, как вспыхивают ее щеки.
— Нет, этого не было.
Я улыбнулся.
— Ты права, не было.
— Не было? — разочарованно протянула она.
— Нет. — Осмелев, я коснулся ее щеки. — Но мне хотелось.
— Может, мне тоже. Почему же мы этого не сделали?
Она подтянула колени к груди.
— Потому что ты была замужем за моим братом.
— Тем самым, который пытался меня задушить?
— Да. Он был убийственно ревнив, поскольку думал, что я предал его и использовал тебя. Я не хотел, чтобы он оказался прав.
— Но он того заслуживал.
— Верно. Но мы заслуживали лучшего.
На ее лице отразилось волнение.
— Ты так считаешь?
— Да. С тобой остаются сожаления. Со временем они коверкают душу. Даже если ты не в состоянии вспомнить. — Я прикоснулся к ее ногам, на которых были носки. Как я жаждал прикоснуться к каждой части ее тела. — Так или иначе, у нас еще будет шанс.
Не знаю, что стряслось с Софией в ту ночь, но, придя ко мне на следующее утро, она была какой-то другой. Серьезной и настойчивой.
— Доктор Берк ошибся на твой счет. Ты поправишься.
Я не мог ей лгать.
— Правда! — воскликнула она.
— Скажи это моим легким.
— Обязательно.
София обвила меня руками и прижалась щекой к моей груди. Она всегда переживала, если кто-то видел нас вместе, но теперь, похоже, это ее не заботило.
Она долго не выпускала меня из объятий, а потом подняла голову и прошептала:
— Так ужасно, что на твою долю выпали эти страдания. Не могу спокойно думать о том, что ты перенес. Ты заслуживаешь лучшего.
— Все нормально, — поспешно произнес я. — Со мной бывало и хуже.
Глаза ее были полны печали, а я не хотел, чтобы кто-то из нас тосковал.
— Но от этого боль не уменьшается, так ведь?
— Нет, не так, — возразил я. — Боль — это страх, а я не боюсь. Я знаю, что скоро обрету новое тело.
— Ты говоришь, твое тело — это как комната, в которую можно войти и из которой можно выйти. — Ее руки лежали на моих плечах. — Но ведь это — ты.
Мне вдруг стало досадно. Я указал на свою грудь.
— Это не я. Тело разрушается, но я — нет. — Не хотелось, чтобы она смотрела на меня с сочувствием. Мне претило выглядеть перед ней слабым. — Обещаю. Я снова стану здоровым и разыщу тебя.
София посмотрела на меня с нежностью. Потом немного помолчала, и мне пришло в голову, что она выглядит старше, чем в первый день, когда я очнулся и увидел ее.
— Мы заслуживаем лучшего, — прошептала она.
— И нам станет лучше.
— Правда?
— Да, конечно. Я ничего не имею против этого. Если надо, я могу подождать еще, потому что знаю, что снова буду с тобой и снова буду сильным. Я стану заботиться о тебе, любить тебя и сделаю счастливой.
— Ты и так делаешь меня счастливой.
Она обняла меня, и я осознал, что плачу, уткнувшись в ее плечо. Меня так сильно лихорадило, что я едва сдерживал дрожь.
— Еще одно, пожалуй, — произнесла она.
— Что такое?
— Когда ты опять меня найдешь, как я узнаю, что это ты?
— Я скажу тебе.
— А если я тебе не поверю? Я упрямая девчонка.
Я крепко прижал ее к себе.
— Да, упрямая. Но ты не безнадежна.
В последний солнечный день моей жизни София принесла мне пальто своего отца и повела на прогулку. Помню, каких усилий мне стоило при ходьбе удержаться на ногах. Мы отошли достаточно далеко от дома, чтобы позабыть о том, что это госпиталь. София была в ярко-голубой шерстяной шапочке и ворсистом красном платье, одно прикосновение к которому доставляло мне удовольствие. Она походила не на медсестру, а на прелестную беззаботную девушку, прогуливающуюся по саду с возлюбленным. Такими мы себя воображали.
Мы нашли освещенный солнцем клочок травы и легли на него. Чувствуя солнечное тепло и приятную тяжесть головы Софии на своем плече, я обхватил ее руками. Как мне хотелось затаиться в этом мгновении, чтобы следующий миг никогда не наступил. Мы смотрели в благоговейной тишине, как на мысок ее ботинка уселась желтая бабочка.
— Здесь был когда-то сад бабочек, — сказала София. — Самая изумительная вещь, которую я когда-либо видела. — Она с улыбкой повернулась ко мне. — Ну, из того, что видел ты, может, и не самая изумительная.
Я рассмеялся. Мне нравился ее голос. Я хотел, чтобы она продолжала говорить, и, похоже, она об этом догадывалась.
— Там были тысячи, десятки тысяч разноцветных бабочек. А видел бы ты цветы! Я была очень маленькая и иногда ложилась, позволяя бабочкам садиться на себя. Я старалась не смеяться, когда они щекотались.
— Жаль, я не видел, — сказал я, наблюдая за слабым подрагиванием крылышек бабочки, сидящей на ее ботинке.
— Сад разбила моя мама. Она славилась своими садами.
— Правда?
— Да. И еще красотой. И энергичностью.
— Энергичностью?
— Она любила все делать быстро. Отец называл ее непоседой, потому что она и минуты не могла постоять спокойно.
— А бабочки? Что с ними случилось?
— После ее смерти они пропали. Отец не пытался ухаживать за садом.
Я пожалел, что задал этот вопрос, который вернул нас в поток времени. Время означает потерю, и София чересчур много от него выстрадала.
Она не поднимала головы, но я почувствовал, как от уныния отяжелело ее тело, прижавшееся ко мне. Я был слишком слаб, чтобы сопротивляться, и меня тоже заполнила печаль.
— Я люблю тебя, — прошептал я. — Больше всего на свете. И всегда любил.
Я услышал тихие всхлипывания и, поднеся руку к ее лицу, ощутил влагу.
— Я люблю тебя, — сказала София.
Это были те слова, которые я ожидал услышать на протяжении многих жизней, но они причинили мне глубокую боль. Я пожалел, что она произнесла их. София и так потеряла слишком многое. Пожалел, что не умер в заляпанной грязью долине реки Соммы и заставил ее потерять еще одну вещь.
В течение двух дней я то забывался лихорадочным сном, то вновь просыпался. София находилась рядом со мной. Открывая глаза, я видел ее, а когда был не в состоянии их открыть, то ощущал ее присутствие. Я спрашивал себя, не уволили ли ее из штата больницы — ведь она неотлучно сидела при мне. София говорила со мной, я говорил с ней, но у меня осталось лишь весьма туманное представление о нашем общении.
А потом я проснулся. Тело болело, я с трудом дышал, но голова была ясная. София, увидев, что я сижу в кровати с открытыми глазами, поначалу пришла в восторг. Ее простодушная реакция стала для меня и радостью и мукой одновременно.
Но при дальнейшем осмотре она, вероятно, выяснила, что у меня нездоровый оттенок кожи и затрудненное дыхание. Доктор Берк тихо сказал ей что-то за дверью, и она вернулась в комнату с другим настроением. Глаза были широко открыты, а губы сжаты.